далеком Китае и Африке. Джонни шел, наверное, четвертый год, когда в большой моде были живые картины «по Гибсону», и, поскольку он был слишком мал, чтобы протестовать, его избрали на роль купидона, которую он и исполнил, облаченный для приличия в трико. Мода эта продержалась несколько лет, и каждый год подготавливалась новая серия картин. Среди молоденьких и хорошеньких барышень шла жестокая борьба за наиболее выигрышные роли. К счастью для Джонни, в пять лет он слег с корью и встал после болезни худым долговязым мальчиком с непомерно большой головой. В таком плачевном виде он на роль купидона явно не годился, и для нее подобрали более пухлого и розового ребенка.
Спустя долгое время он выступил как-то в роли призрака из «Рождественского рассказа» в костюме из черного миткаля, обмотанный цепями от старой помпы, к которым были подвешены книги. И еще как-то раз он играл главную роль в пьесе «Личный секретарь», причем играл так скверно, что его чуть было не попросили из труппы в самый день представления. А однажды даже выступал в пьесе на немецком языке; свои реплики он потом помнил много лет — так велики были тщеславие и ужас, обуявшие его при мысли, что он говорит перед публикой на иностранном языке. Преждевременные выступления в роли купидона были причиной укоренившегося комплекса, который заставлял его взирать даже на такое безобидное развлечение, как шарады, с затаенным страхом.
Детям церковь казалась огромной, особенно по вечерам, когда, ускользнув от родителей после церковного ужина, подававшегося в полуподвальном помещении, они убегали наверх в темное помещение храма. Это было не так-то просто — нельзя было попадаться на глаза церковному сторожу, человеку, на основании многолетнего опыта, весьма подозрительному. Его звали Генри Кребс, по происхождению он был немец, говорил с немецким акцентом, носил черную бороду и обладал громовым басом. Едва только внизу кончался ужин, как он начинал прохаживаться взад-вперед неслышными стопами, внимательно всматриваясь черными глазами в каждую кучку детей. Наверное, игра эта доставляла ему огромное удовольствие, только он никогда и вида не подавал, делал страшное лицо и свирепо озирался по сторонам. С него можно было бы писать людоеда из детской сказки. Игра состояла в том, чтобы, усыпив его бдительность, пробраться наверх в темноту храма, просторных коридоров, колокольни и хоров, где стоял орган. Все эти помещения никогда не освещались, и за исключением главной аудитории, куда попадал через высокие готические окна отсвет огней Города, в них обычно бывало темно как в преисподней. Только храбрейшие проникали в глубины хоров — обширную пещеру, заполненную органными трубами, откуда так и веяло жутью, и только отважнейшие из отважных осмеливались взбираться на колокольню — обитель голубей. В притворе брала начало огромная лестница в два марша, по которой по воскресеньям после службы чинно спускались родители со своими детьми. В темноте эта лестница представала совсем в ином аспекте — дело в том, что у нее были перила полированного красного дерева, скатываться по которым вниз было одно удовольствие, поэтому после воскресных ужинов дети устремлялись в притвор кататься с перил, пока этого занятия не пресекал грозным окриком Генри Кребс.
По мере того, как дети подрастали, темный зал храма становился местом, где юноша с девушкой могли посидеть спокойно, скрытые от посторонних взоров высокой спинкой церковной скамьи.
Там встречались влюбленные, и, как передавали, не одно предложение руки и сердца было сделано именно там.
Как ни странно, эта церковь — конгрегационалистская, англосаксонская, стоящая на восточной окраине Среднего Запада, — почти ничем не отличалась от церкви в какой-нибудь итальянской деревушке. Как и в любой итальянской церкви, в ней не было ничего мистического. Она была средоточием светской и семейной жизни. Туда собирались для развлечения, и дети, если они вообще думали о боге, представляли его себе в образе славного старичка, так же как представляют себе бога итальянские дети. В церкви совершались венчания и заупокойные службы, устраивались общественные празднества и даже назначались свидания.
В ней не было ни мистицизма, свойственного испанской церкви, ни ледяной корректности англиканской, ни истеричности евангелистских. Вполне возможно, что характер каждой конгрегационалистской церкви определяют ее прихожане, а не общие для всех традиции и обрядность, потому что секта конгрегационалистов прежде всего индивидуалистична и каждый приход сам устанавливает свои порядки и правила, и не несет печати организации, управляемой епископами, которые спускают сверху вниз законы, полученные из вторых рук от самого бога. В результате все церкви этой секты резко отличаются одна от другой. Видимо, в этой церкви паства была на высоте, обладая большей, чем обычно, долей положительных американских черт и меньшей, чем обычно, — отрицательных.
В детстве Джонни не раз случалось ненароком подслушать передававшиеся шепотом сплетни, смысл которых он понял только много позже. Например, рассказ о том, как служка вошел случайно в кабинет к настоятелю и увидел, как тот сжимает в объятиях сидящую у него на коленях старую деву — одну из самых почтенных прихожанок. Оглядываясь на это происшествие через длинную вереницу лет, Джонни мог только пожалеть священника — человека под шестьдесят, поставленного обществом не только служить образцом, но и исполнять роль духовного целителя, обнимающего невзрачную старую деву лет сорока пяти, только что потерявшую отца, которому она отдала всю свою жизнь.
Другому священнику пришлось покинуть Город потому, что он женился через восемнадцать месяцев после смерти своей жены — обстоятельство, которое членам церковного совета и кое-кому из прихожан показалось предосудительным, слишком уж по-плотски и недостойно это выглядело для человека, которому по штату полагалось иметь душу, но отнюдь не тело; особенно же непристойно это выглядело оттого, что новая жена была молоденькая и хорошенькая.
В одном скользком происшествии оказались замешаны член церковного совета и регентша, но оно — наверное, из-за внешних особенностей любовников — было воспринято как комический эпизод.
И еще один скандал приключился со старостой пресвитерианской церкви, которого застукали в задней комнатке шляпного магазина миссис Мэллоп. В те времена с образом провинциальной шляпницы обязательно связывалось что-то шикарное и греховное. В Городе их побывало немало. И все они до одной слыли «вдовами» и все внушали некоторое сомнение. Шляпный магазин миссис Мэллоп и ее сестры вызывал у Джонни в мальчишеские годы то же чувство благоговейного страха и нездорового любопытства, что и ряд домов с закрытыми ставнями в Слободке, которые работали то тайно, то явно — в зависимости от нравственной обстановки и настроения общества, — однако существования никогда не прекращали. До конца своих дней Джонни так и не отделался от мнения,
