Известно, что Орфей спас аргонавтов от пения сирен, заглушив их своим пением (см. [Мифологический словарь 1990: 60]). У Брюсова его функцию выполняет Арион, сирены заменены фуриями, и к концу стихотворения первоначальная образность похода аргонавтов все больше вытесняется мифом об Арионе:

Если ж зыбкий гроб в пучине

Присудили парки нам,

Мы подземной Прозерпине

И таинственным богам

Предадим с молитвой душу, —

А тебя из мглы пучин

Тихо вынесет на сушу

На спине своей – дельфин [Брюсов 1973–1975, 1: 350].

Отождествляя себя с аргонавтами, Брюсов одновременно предрекает им крушение, что можно транспонировать на его отношения к кружку «аргонавтов» во главе с Белым.

Затем в ноябре 1904 года Брюсов напишет и пошлет Белому стихотворение «Бальдеру Локи», знаменующее кульминационную точку в их противостоянии (см. [Гречишкин, Лавров 1990: 555]). Сам Белый этот конфликт интерпретировал как мистическую борьбу светлых и темных сил (см. [Брюсов 1973–1975, 1: 624]). Но в этом противостоянии существенен был и литературно-эстетический аспект. Как уже было сказано, Брюсову претили теургически-религиозные притязания Белого, делающего из литературы «запредельный граммофон». Тем не менее на данном этапе Брюсов облекал свое противостояние в основном в мифологические и декадентские одежды, провоцируя соловьевца Белого от лица темных сил. Несколькими годами позднее это противостояние оформится в историко-литературный спор о характере русского символизма/модернизма.

Как конфиденту Петровской124 Ходасевичу, очевидно, не остался неведом орфический подтекст, по которому строилось ее «спасение» и который остался значим для нее и через двадцать лет, судя по ее имплицитному использованию в своих «Воспоминаниях» символики брюсовского «Орфея и Эвридики»: «В час, когда позвонил Брюсов, стены грифского кабинета казались мне могилой, а этот голос зовом с земли» [Петровская 2014: 461]. Для Белого Ходасевич входил в список спасателей Петровской: «С ней годами возились, ее спасая: я, Брюсов, сколькие прочие: Батюшков, Соловьев, Эллис, Петровский, Ходасевич, Муни, газетный деятель Я**» [Белый 1990: 307]. И то, как Ходасевич ее спасал / не спасал на фоне предыдущих орфико-сотериологических опытов старших поэтов, думается, может служить ключом для ряда стихотворений «Молодости».

На биографический и литературный подтекст стихотворения Sanctus Amor (8 октября 1906 – 8 января 1907), посвященного «Нине Петровской», исследователи уже обращали внимание (см. [Ходасевич 1989: 363], [Лавров 1995–1996: 462–463]). Название Sanctus Amor первоначально носило стихотворение Белого «Преданье» о платонических отношениях «пророка» (Белого) и «сибиллы» (Петровской). Комментарием к стихотворению служит запись Белого из «Материалов к биографии» о взаимоотношениях с Петровской в ноябре – декабре 1903 года: «…я самое чувство влюбленности в меня стараюсь претворить в мистерию» [Белый 2016: 97]. В диалог с «Преданьем» затем вступило брюсовское стихотворение «Предание» и рассказ Петровской Sanctus Amor. Стихотворение Sanctus Amor Ходасевича, таким образом, служило своеобразным послесловием и комментарием по отношению к указанным произведениям (см. [Гречишкин, Лавров 1990: 541]).

К этому контексту отсылают также образные переклички и прямые посвящения ряда стихотворений в «Молодости». Так, например, стихотворение «К портрету в черной рамке» с загадочным подзаголовком «Послание к ***» (11 мая 1907) в беловом автографе имело подзаголовок «Послание к Нине Петровской» [Ходасевич 1996–1997, 1: 498]. А. В. Лавров указывает на еще как минимум два стихотворения в «Молодости» – «Воспоминание» (30–31 октября 1907) и «Цветку Ивановой ночи» (23 июня 1907), – которые связаны с образом Петровской [Лавров 1995–1996: 463]. Таким образом, можно говорить о «петровском» микроцикле в «Молодости»125. Из этого микроцикла меня будут интересовать стихотворения «Sanctus Amor» и «К портрету в черной рамке. Послание к ***», так как в них отражается жизненный подтекст отношений Ходасевича и Петровской, проецирующийся кроме прочего и на «орфический треугольник» Белого – Петровской – Брюсова.

Ходасевич мог чувствовать себя лично вовлеченным в эти отношения, поскольку, как он пишет в воспоминаниях о Белом, Брюсов использовал его, чтобы обнародовать свое «Предание» в присутствии Белого на квартире Ходасевича [Ходасевич 1996–1997, 4: 47–48]. Здесь же Ходасевич выказывает неверное понимание отношений двух «Преданий»:

У Белого было стихотворение «Предание», в котором иносказательно и эвфемистически изображалась история разрыва с Ниной. Этому «Преданию» Брюсов и подражал в своих стихах, сохранив форму и стиль Белого, но придав истории новое окончание и представив роль Белого в самом жалком виде [Там же: 47].

Белый написал «Преданье» в ноябре – декабре 1903 года в свой первый период отношений с Петровской126; «падение» же его произошло в конце января 1904 года (см. [Гречишкин, Лавров 1990: 541–542]). Стихотворение его может нести только предчувствие возможного развития событий, но никак не «иносказательное и эвфемистическое» их описание. В этом отношении и отклик Брюсова был не столь полемично уничижительным. Тем не менее, по мысли Ходасевича, этот эпизод навредил его отношениям с Белым:

Зная о моей дружбе с Ниной, Белый считал, что чтение было сознательно мною подстроено в соучастии с Брюсовым. Мы с Белым встречались, но он меня сторонился. Я уже знал, в чем дело, но не оправдывался: отчасти потому, что не знал, как начать разговор, отчасти из самолюбия [Ходасевич 1996–1997, 4: 48].

Неверная интерпретация связи двух «Преданий» усиливала впечатление, что Ходасевич оказался в роли без вины виноватого. Возможно, Ходасевич не без умысла усилил «вину» Брюсова, контрастно представляя себя в таком свете, не только чтобы подчеркнуть «коварство» Брюсова, но и чтобы подспудно указать на характерность безосновательных обид Белого и в будущем. Далее в воспоминаниях Ходасевич описывает, как в 1923 году в Берлине на прощальном вечере по случаю отъезда Белого в Советскую Россию (как оказалось, навсегда) произошел скандал:

За этим ужином одна дама, хорошо знавшая Белого, неожиданно сказала: «Борис Николаевич, когда приедете в Москву, не ругайте нас слишком». В ответ на это Белый произнес целую речь, в которой заявил буквально, что будет в Москве нашим другом и заступником и готов за нас «пойти на распятие». Думаю, что в ту минуту он сам отчасти этому верил, но все-таки я не выдержал и ответил ему, что посылать его на распятие мы не вправе и такого «мандата» ему дать не можем. Белый вскипел и заявил, что отныне прекращает со мной все отношения, потому что, оказывается, «всю жизнь» я своим скепсисом отравлял его лучшие мгновения, пресекал благороднейшие поступки [Там же: 64].

«Невиновность» Ходасевича в 1906 году «подготавливала» его «невиновность» и предвзятость Белого и в 1923 году127.

Основное противостояние «Преданий» Белого и Брюсова заключалось в том, что