О вероятной значимости «Орфея и Эвридики» для этого инициационного момента говорит не только внушенный юному Ходасевичу благоговейный страх, отбивший охоту прочесть собственные стихи, но и то, что само по себе стихотворение «Орфей и Эвридика» может считаться одним из вершинных в творчестве Брюсова. Об этом говорит, подводя итоги «символизму» (раннему модернизму), и в частности поэзии Брюсова, О. Мандельштам в статье «Буря и натиск» (1922–1923). Обратим внимание, что Мандельштам определяет достоинства стихотворения по ценностной шкале акмеизма, тем самым делая Брюсова его предтечей:

В лучших (неурбанических) стихотворениях Брюсова никогда не устареет черта, делающая его самым последовательным и умелым из всех русских символистов. Это мужественный подход к теме, полная власть над ней, – умение извлечь из нее все, что она может и должна дать, исчерпать ее до конца, найти для нее правильный и емкий строфический сосуд. Лучшие его стихи – образец абсолютного овладения темой: «Орфей и Эвридика», «Тезей и Ариадна», «Демон самоубийства» [Мандельштам 2009–2011, 2: 131–132].

Такая оценка Брюсова указывает на условность демаркационной линии, часто проводимой акмеистами и их исследователями, начиная со статьи В. М. Жирмунского «Преодолевшие символизм» (1916), между эстетическими установками «умеренных» ранних и зрелых модернистов. Неоклассицистическая поэтика Брюсова середины 1900‑х годов очевидным образом предвосхищала многие «умеренные» тенденции в зрелом модернизме.

В этом контексте стоит также привести высказывание В. Н. Ильина из статьи «Валерий Брюсов: Великий мастер русского Возрождения»:

Диво «Орфея и Эвридики» Валерия Брюсова в том, что в этом произведении слились и символизм, и отзвуки античной музы, и строгий академизм в самом хорошем смысле этого слова [Ильин 1965: 67].

Недифференцированный «символизм» здесь объединяет и декадентство, и мистико-религиозные устремления раннего модернизма. «Отзвуки античной музы» и «строгий академизм» соотносятся с понятием неоклассики. Статью Ильина можно считать развернутой рецензией на книгу К. Мочульского «Валерий Брюсов» (Париж, 1962)122. Сам Мочульский еще в 1920‑е годы вослед Жирмунскому пытался определить параметры неоклассической традиции в русском модернизме. Однако в отличие от Жирмунского и других исследователей, которые писали о неоклассической революции постсимволизма или зрелого модернизма, Мочульский снимал революционное значение неоклассицистических тенденций постсимволизма, указывая на то, что они были представлены уже в поэзии 1900‑х годов – в частности, в поэзии Брюсова (см. [Мочульский 1962: 153–154]). Как уже говорилось, аберрация во взглядах Жирмунского связана с его «партийным» предпочтением «новой школы» акмеизма, что вело к утверждению «нового» и даже «революционного» характера их неоклассицистической поэтики. Другие исследователи модернизма того времени были лишены такой «партийной» установки. Так, например, Пумпянский в статье «Памяти В. Я. Брюсова» (1924) утверждал значение Брюсова именно в возрождении классицизма и в «борьбе с романтизмом» внутри русского модернизма (см. [Пумпянский 2000: 530]).

Стоит отметить, что со временем и сам Жирмунский начал отходить от категоричного утверждения о кардинальном разрыве между представителями «символизма» и «постсимволизма». Так, по наблюдению О. А. Клинга:

Поздний Жирмунский, в отличие от раннего, фиксировал не столько различие поэтики, к примеру, А. А. Блока и А. А. Ахматовой, сколько сходство [Клинг 2019: 76].

Если сама Ахматова утверждала свою преемственность Анненскому123, то еще предстоит изменить исследовательскую оптику и увидеть, что умеренные неоклассицистические установки Брюсова 1900‑х годов также предвосхищали умеренную поэтику акмеистов, в том числе и Ахматовой.

Хорошо исследовано влияние Брюсова на молодого Гумилева (см. [Брюсов 1994: 400–411], [Толмачев 1987], [Крупнова 2014]). Ахматова, впрочем, отказывалась признавать влияние Брюсова на Гумилева в «интервью» Д. Е. Максимову 1936 года:

Вообще из Брюсова ошибочно выводить Николая Степановича. Его скорее нужно выводить из Анненского. А Брюсов остался без последователей [Максимов 2018: 289].

Очевидно, что последнее безапелляционное заявление стремилось искоренить в генезисе умеренного крыла зрелого модернизма одно из основополагающих влияний. Как справедливо указал Р. Д. Тименчик, за противостоянием Брюсова и Ахматовой и взаимными попытками дискредитации – кроме возможных личных причин – стоял вопрос о «дележе пушкинского стилевого наследства (и стилистики его круга)» [Тименчик 2021: 288]. Брюсова, который первым заявил свое право на это «наследство», необходимо было этого права лишить. Например, в своем исследовании «Валерий Брюсов и наследие Пушкина» (1922) Жирмунский указывал, что Брюсов «романтик», а не «классик», как Пушкин. В рецензии на книгу Жирмунского С. Бобров – представитель «партии» Брюсова – полемически «разоблачал» методы автора по выдвижению собственного претендента на пушкинское «наследие»:

…между гениальными именами Ахматовой и Пушкина лежит ненавистный Брюсов. Чем он плох, сказать трудно, и этого Жирмунский и не говорит – он этого не знает. Но он гадкий, противный, скверный. Его надо обругать. <…> Он берет десяток стихов Брюсова, разбирает их со свойственной ему неуклюжестью и поверхностностью, в силу разбора этого строит «Брюсовский канон», потом ныряет в окончание «Египетский ночей» и затем говорит, что вот-де Пушкин и Ахматова – классики, а Брюсов – романтик, отвратительный романтик, и не чистый романтик, а еще с примесью некоего рассудочного начала [Бобров Сергей 1923: 121].

Ходасевич знакомится с Белым в момент нарастающего конфликта в орфическом треугольнике Белого – Петровской – Брюсова: Белый уже расстался с Петровской, Брюсов пишет «Орфея и Эвридику», где обработка орфического мифа дублирует противостояние в любовной сфере. В 1903 году Брюсов пишет поэтическое послание Бальмонту «Ему же», перекликающееся с аргонавтической тематикой первой части стихотворения Белого «Бальмонту» [Белый 1994: 22]. Центральную мифологему для этого послания он также заимствует из мифа об аргонавтах, как раз в 1903 году легшего в основу движения «аргонавтов». Пристально наблюдая за восходящей звездой Белого, Брюсов понимал, что это движение представляло собой художественно-идеологическую альтернативу его главенствующему положению среди московских ранних модернистов. Вполне возможно, что интерпретация мифа об аргонавтах в «Ему же» проецировала на мифологический сюжет желаемый Брюсовым исход этого противостояния. В стихотворении Брюсов контаминирует миф об аргонавтах с образностью, почерпнутой из пушкинского «Ариона», так что образ Орфея, который вскоре выделится Белым как ведущий в первоначально коллективистски надличностном мифе «аргонавтов», у Брюсова заменен однотипным образом певца Ариона, который, по традиционным источникам, вообще не участвовал в походе аргонавтов (см. [Мифологический словарь 1990: 59]):

Нет, мой лучший брат, не прав ты:

Я тебя не разлюблю!

Мы плывем, как аргонавты,

Душу вверив кораблю.

Все мы в деле: у кормила,

Там, где парус, где весло.

Пыль пучины окропила

Наше влажное чело.

Но и в диком крике фурий,

Взором молний озарен,

Заклинатель духов бури,