В этой связи знаменательно пародийное стихотворение Ходасевича «На седьмом этаже. Подражание Брюсову», датированное мартом 1914 года – в период, когда Ходасевич постепенно вырабатывал индивидуальные принципы зрелого модернизма, продолжая и видоизменяя характеристики умеренного полюса модернизма у Брюсова и отталкиваясь от декадентского наследия раннего модернизма:

Падучие звезды бесследно

Сгорали, как звезды ракет,

А я, исцелованный, бледный,

Сидел у тебя на балконе.

В небесном предутреннем склоне

Мерцал полупризрачный свет.

Внизу запоздалым напевом

Гудел громыхающий трам…

Юпитер склонялся налево, —

И были мучительно грубы

Твои исхищренные губы

Моим безучастным губам.

Потом я ушел. По асфальту

Шаги, как упрек, раздались,

А в сердце бесследно сгорали

Томления страсти бессонной,

И ты мне кричала с балкона:

«Мне хочется броситься вниз!»

[Ходасевич 2009–2010, 1: 203]

В этом стихотворении представлены черты урбанизма и болезненной чувственности раннего Брюсова: седьмой этаж тогдашних «небоскребов», «трам», «асфальт» и «исхищренные губы» любовницы. «Мучительная» страстность женщины-вамп противопоставлена бесстрастности ее любовника – эстета и декадента, ловящего «бесследные» чувственные «миги». Его уход вызывает в ней самоубийственный порыв, который представляется результатом «комплекса Эвридики», когда женщина не может смириться с тем, что мужчина ее оставил. В ноябре 1913 года покончила жизнь самоубийством Н. Львова, но все же не кажется необходимым напрямую связывать создание стихотворения с этой трагедией. Тем не менее Ходасевич емко и иронично определил сюжетный «топос» в разработке любовной темы Брюсовым, у которого активизация женской субъективности, в том числе и «современной женщины», основывалась на наборе устойчивых мотивов, воплощенных в «комплексе Эвридики».

Не углубляясь в жизненные перипетии главных участников «орфического треугольника» Белого – Петровской – Брюсова, отмечу еще несколько значимых для их орфического жизнетворчества моментов. Как предполагает И. Паперно, для Брюсова Петровская могла представляться его «возвращенной» умершей любимой:

Любопытно, что для Брюсова имя Нина имело важные личные коннотации еще до встречи с Петровской. «Ниной» Брюсов назвал героиню автобиографической повести «Моя юность» (1900); ее жизненный прототип – возлюбленная юноши-Брюсова, Елена Маслова, роман с которой трагически закончился ее смертью в 1903 году <…> Можно думать, что в этом «символистическом измерении» (формула Ходасевича) Брюсов воспринимал появление в его жизни Нины Петровской (в 1903 году) как повторение уже бывшего события, и не просто жизненного события, а запечатленного в художественном тексте (повести «Моя юность»): реальная возлюбленная (Елена Маслова) «возвращается» в реальной жизни под именем своего литературного двойника – Нины [Паперно 1992: 37].

Для Белого орфический миф продолжал оставаться интерпретационной рамкой для осмысления жизненных обстоятельств; см., например, его письмо от 15 января 1922 года петербургской приятельнице С. Г. Каплан о неудачных отношениях с женой, А. Тургеневой:

Встретил Асю, но она – тень прежней Аси, какая-то Эвридика, которую мне, недоорфеившемуся Орфею, непосильно вывести из ада антропософских абстракций [Спивак 2003: 55].

Использование формулы «недоорфеившийся Орфей» в 1922 году означало, что мифопоэтический багаж раннего модернизма не потерял свое значение и в начале 1920‑х годов.

Сходным образом для Петровской стихотворение Брюсова несло интерпретационную и, может быть, моделирующую функцию и в 1920‑е годы. Так, в рецензии 1922 года на «Тяжелую лиру» она, пытаясь очертить духовный опыт Ходасевича, черпает образность из «Орфея и Эвридики» Брюсова как общего поэтического кредо их молодости: «Пройдены какие-то страшные пространства, залегли в зрачках туманы „асфоделевой страны“» [Петровская 2014: 647]; см.: «Эвридика: Ах, что значат все напевы / Знавшим тайну тишины! / Что весна, – кто видел севы / Асфоделевой страны!» [Брюсов 1973–1975, 1: 386]. По-своему Петровская была права – стихотворение Брюсова действительно имело большое значение для Ходасевича. Тем не менее отношение Ходасевича к его жизнетворческому потенциалу резко отличалось от отношения его старших современников.

Ходасевич упоминает стихотворение Брюсова «Орфей и Эвридика» в очерке «Брюсов» (1925) (вошедшем затем в «Некрополь»), когда описывает свою литературную инициацию в кругу ранних модернистов. Осенью 1904 года Ходасевич впервые попадает на одну из «сред» Брюсова, на которых проходили «смотры» приверженцев нового искусства и формировались его эстетические принципы. В эту среду юный Ходасевич впервые видит Белого. Читаются и разбираются стихи. Брюсов читает «два новых стихотворения: „Адам и Ева“ и „Орфей – Эвридике“ <так! – Э. В.>» [Ходасевич 1996–1997, 4: 23]. Эти два стихотворения схожи формально и тематически. Оба строятся как драматические диалоги, которые призваны представить развитие действия не описательными средствами, но через непосредственный обмен реплик персонажами. Тематика обоих стихотворений связана с преодолением запрета богов. В обоих случаях это преодоление запрета эротизируется, причем в первом стихотворении, написанном в январе 1905 года, представлена прямая аналогия между поеданием запретного плода и половым актом:

Ева

Адам! Адам! мне стыдно света!

О, что ты сделал! Что со мной?

Ты позабыл слова запрета!

Уйди! уйди! дай быть одной!

Адам

Как плод сорвал я, Ева, Ева?

Как раздавить его я мог?

О вот он, знак Святого Гнева, —

Текущий красный, красный сок!

[Брюсов 1973–1975, 1: 385]

Таким образом, идиома «сорвать плод невинности» принимает буквальное сексуальное значение. Развитие библейского сюжета грехопадения сводится к эпизодам любовной игры и самого коитуса. По сути, стихотворение с его обилием восклицаний и прерывистым экстатическим синтаксисом воспроизводит кульминацию полового акта. Эта эротическая экстатичность, воспроизводящая декадентскую тему carpe diem в ее богоборческом варианте, присутствует и в «Орфее и Эвридике». Иными словами, как и в других стихотворениях этого периода, Брюсов драматизировал декадентскую чувственность на материале различных классических сюжетов. Орфическое стихотворение, однако, выделялось из этого ряда, поскольку здесь Брюсов присваивал и подчинял собственной литературно-идеологической программе центральную для соловьевцев мифологему. Ее подспудно полемичное переосмысление не могло не остаться без внимания и, как мы видели, вызвало ответную реакцию.

В воспоминаниях Ходасевич далее писал:

Беседа за чаем продолжалась. Разбирать стихи самого Брюсова, как я заметил, было не принято. Они должны были приниматься, как заповеди. Наконец произошло то, чего я опасался: Брюсов предложил и мне прочитать «мое». Я в