Зимние поездки были лучше всего. Уже сами приготовления к отъезду вызывали радостное возбуждение — столько было гама и шума, смеха и веселой болтовни. Кашне, шубы, рукавицы, шапки, и если ты был мал, а ночь холодна, рот тебе завязывали теплым вязаным шарфом, чтобы морозный воздух не проникал в легкие. А еще нужно было положить горячие кирпичи и подоткнуть со всех сторон полсть из буйволовой шкуры, и все это время отец Джонни сдерживал нетерпеливых лошадей, и бубенцы позванивали и заливались. Старый Джеми непременно выходил проводить; невзирая на падающий снег, он стоял без пальто, сильный и энергичный, сам проверял, все ли хорошо укрыты; и, наконец, лошади трогали и устремлялись вниз по аллее с нависающими с обеих сторон акациями, и последнее, что ты видел, был дедушка, который стоял у калитки и махал на прощанье рукой.

В те времена во всем Округе не было еще ни одной бетонированной или асфальтовой дороги, и летом копыта лошадей не цокали по твердой скользкой поверхности, а мягко постукивали по хорошо утрамбованной желтой глине. По краю дороги и в канавах рос дикий клевер, доходивший до пояса, — от него шел одуряющий аромат и гудение пчел. К тому времени, как доезжали до аллеи, которая вела от тракта к дому, с паутинок исчезали искрящиеся капельки росы и разыгрывался зверский аппетит.

По приезде на тебя обрушивался град поцелуев и радостных возгласов. Когда шум немного стихал, из толпы своих громогласных, великорослых потомков выступала бабушка Мария и одаривала внуков легкими нежными поцелуями. Затем из конюшни появлялся отец Джонни, одетый по-городскому, с ворохом газет под мышкой — он был человек городской, и воскресные газеты были его обязательным приношением. Целые вороха газет, завернутые в яркие разноцветные комиксы, отсыревшие и заляпанные тающим снегом, тут же выхватываемые галдящими детьми, — «Кливленд Плэйн Дилер», и «Чикаго Трибюн», и «Цинциннати Инквайрер», и «Колумбус Диспетч». Все они пестрели политическими новостями, которых хватало на весь день для бурных споров и раздоров, потому что как мужчины, так и кое-кто из женщин были столь же неистовы в своих убеждениях, как в чувствах, и бывали дни — особенно во время кампании Брайана, — когда споры переходили в жестокие ссоры, сопровождавшиеся резкостями и взаимными оскорблениями.

Наконец стихали первые восторги, бабушка удалялась в кухню и с помощью дочерей заканчивала приготовления к завтраку, а мужчины и дети рассаживались за столом.

Завтрак начинался с молитвы, обращенной старым Джеми к богу изобилия, и всем руководила Мария, верховная жрица, с загадочной улыбкой удовольствия и удовлетворения наблюдавшая за своим потомством, с аппетитом поглощавшим блюда, приготовленные ею.

Зачастую в дровяном сарае сидел в это время какой-нибудь захожий бродяга — а то и двое, — с наслаждением уплетавший еду, доставшуюся ему с перегруженного яствами стола. Недалеко от Фермы по длинному пологому склону горы пролегала главная магистраль Эрийской железной дороги, и там все идущие на запад товарные поезда замедляли ход, так что бродяги могли с легкостью запрыгивать в них и спрыгивать. С годами Мария приобрела среди них широкую известность, и ее кухня в потайном продовольственном указателе хобо была отмечена тремя звездочками. Они заглядывали к ней по пути на Запад. Кое-кто оставался на Ферме на неделю, на месяц, а то и на сезон работать. Среди них встречались замечательные типы, но большинство составляло никуда не годный сброд — люди, являвшиеся только затем, чтобы поесть и исчезнуть. Она никогда никому не отказывала. Так она воздавала благодарность за достаток, в котором родилась и прожила всю жизнь.

Поместье так никогда и не получило названия. Среди потомков Полковника оно именовалось просто и гордо — Ферма. В этом богатом краю были сотни других ферм, но для детей Полковника, его внуков и правнуков, для множества соседей и друзей — даже для бродяг — существовала только одна Ферма.

7. ДОЧЕРИ ПОЛКОВНИКА

Своих внучатых теток Джонни узнал уже старухами, которые непрестанно гостили друг у друга.

Из всех дочерей Полковника самой импозантной и самой неприступной была бабушка Джейн, хотя к старости в ней стало чувствоваться трогательное желание выйти из своей скорлупы, дотянуться, дотронуться до людей близких ей и в то же время безнадежно далеких. Это она сделала самую блестящую партию из всех четырех сестер, выйдя замуж за окутанного тайной доктора Трефьюзиса — владельца замка, и из всех именно ее брак оказался трагически неудачным. Это у нее были кареты, и лошади, и псарня, и прекрасная мебель, и великолепный дом в псевдоготическом стиле. Но вышла она замуж за человека, ни на кого не похожего, обаятельного и недоброго, который, как она подозревала, начал изменять ей в первую же неделю после свадьбы.

До женитьбы на ней доктор Трефьюзис часто приезжал на Ферму повидать Полковника, которого считал единственным джентльменом во всем Округе, и, когда Джеми Фергюссон женился на Марии, он подружился и с ним. Все трое были страстными лошадниками, хотя у Джеми интерес к лошадям был куда более практическим, чем у Полковника и у доктора.

Именно лошади и способствовали сближению доктора и полковничьей дочери Джейн, так испугавшей Джеми своим гордым видом в первый день его появления на Ферме. Она была из тех женщин, которые созданы для верховой езды и словно теряют часть своей привлекательности, сойдя с лошади. Она ездила на прекрасных лошадях доктора и, по-видимому, поразила его в самое сердце, гарцуя на его любимой кобыле, после чего он и сделал ей предложение, не задумываясь над тем, что при железной воле и огненном темпераменте, позволявшем ей без страха подходить к любому животному, из нее вряд ли получится покорная жена.

Доктор Трефьюзис умер еще до рождения Джонни, но странным образом он продолжал жить. В детстве Джонни был уверен, что существует человек, именуемый доктор Трефьюзис или дядя Доктор, которого он никогда не видел, но который тем не менее был одним из бесчисленных родственников, только держался он где-то в отдалении, более неуловимый, чем все остальные. И все же он был тут, поблизости, — муж бабушки Джейн и отец шести двоюродных теток Джонни. Взрослые тоже часто невзначай говорили о нем как о живом.

Быть может, он потому продолжал жить в представлении окружающих, что при жизни дымка загадочности постоянно окутывала его. В большом псевдоготическом доме сохранилось множество фотографий и дагерротипов, а в библиотеке висел большой портрет, на котором он стоял у стола красного дерева,