усладу громовых проповедей, которые произносил по воскресеньям с кафедры пресвитерианского храма преподобный Макферсон. Его истошные выкрики не убеждали и не пугали ее, и на протяжении четырех или пяти лет она терпела их, иногда клюя носом под крики потрясающего кулаком проповедника. Но этому наступил конец как-то воскресным утром, когда, очнувшись от дремы, она услышала грозный выкрик преподобного Макферсона, что «ад вымощен черепами некрещеных младенцев». Это, на ее взгляд, было уж слишком, поэтому она, будучи дочерью Полковника, спокойно встала с места и, не дожидаясь окончания проповеди, вышла из церкви, чтобы никогда уже больше не входить в нее.

Не входил больше ни в одну церковь и Джеми до самой своей смерти, когда его внесли туда в день похорон. Возможно, нечто от Полковника и от восемнадцатого столетия не успело еще выветриться из стен Фермы, как не выветрилось из душ всех его детей, и это неуловимое нечто вытравило из Джеми старые кальвинистские предрассудки, на смену которым пришел дух противоречия и твердое убеждение, что, хотя отдельные священнослужители и могут быть прекрасными людьми, духовенство как таковое — настоящая чума. Относился он к церкви не столь философски и не столь безразлично, как Полковник. К старости у него появилось простодушное, но твердое убеждение, что нет такого священника и нет такого пастыря, который знал бы о боге больше, чем он сам, а следовательно, нечего им учить его; поэтому он считал, что воскресное утро, проведенное в трудах на Ферме, куда полезней для души, чем сидение в какой бы то ни было церкви. И в то же время он отнюдь не был лишен подлинного религиозного чувства, в которое входили и его любовь к природе, и почитание бога, олицетворяющего для него все тайны природы. В этом чувстве было что-то языческое, оно распространялось на его поля и стада, оно же присутствовало в благодарственной молитве, которую он несколько туманно адресовал небесам, сидя за ломящимся от яств столом, окруженный детьми и внуками. Со своими стадами породистых коров и овец, фруктовыми садами и виноградниками, привитыми собственной рукой, с опытами по скрещиванию растений и созданию новых сортов пшеницы он был ближе к богу, чем большинство священников, и делал людям больше добра, чем многие пастыри.

* * *

Цветники и грядки с лекарственными травами, расположенные на пригретом солнцем южном склоне, сбегавшем от дома вниз к ручью, были вслед за внуками главной отрадой Марии Фергюссон. Они заменяли ей театр, наряды и поездки в гости. Даже когда она превратилась в сгорбленную старушку, работа в цветниках, казалось, не утомляла ее. В своем подходе к садоводству она несколько отличалась от Полковника — ее интересовали прежде всего красота и гармония красок, а не число видов и редкостность отдельных экземпляров.

Были в ее саду растения с длинной-предлинной историей. Полковник оставил ей в наследство огромную коллекцию (причем очень многие виды имелись только у него и нигде больше в этой части земного шара не встречались), и она постоянно раздавала семена и черенки женам фермеров, любившим цветы. Ее давно не было в живых, и Ферма перестала быть Фермой, а ее правнуки все еще имели в своих садах карликовые ирисы, происходящие от корней, которые привезли из Шотландии в год прибытия лорда Балтимора в Мэриленд.

Зимой в теплых комнатах на проволочных этажерках стояли тесными рядами горшки с геранью, бегонией, амариллисом, комнатным плющом, традесканцией, камнеломкой и многими другими нежными растениями. Старые-престарые, пышно разросшиеся герани карабкались вверх к потолку. Была в тоненьких, испещренных венами руках Марии нежность и горячая любовь, дававшие цветам сказочную силу. В одних руках самое живучее растение может зачахнуть, а в других — самый чахлый кустик окрепнет и разрастется. Соседи уверяли, что Мария Фергюссон может воткнуть в землю щепку, и та у нее моментально зацветет.

Полковник решил поставить свой дом на вершине холма, и поэтому возле не было источника, место которого занимал колодец невероятной глубины. Это не был обычный колодезный ствол, которые бурят, как нефтяные скважины, — нет, это была настоящая шахта пяти футов в диаметре, пронизавшая в детском воображении землю насквозь. Если подняться на цыпочки, можно было заглянуть в колодец и увидеть далеко-далеко на дне его зеркальце холодной воды, отражавшее небо, и облака, и очертания маленькой головенки. Стенки колодца были сложены из необделанного грубого камня, в расщелинах которого буйно росли папоротники и мох. Колодезный ствол добирался до одного из подземных ручьев, которыми изобиловал этот край, и вода была проточная, холодная и свежая. Он служил не только колодцем, но и холодильником: помимо ведра, которым брали воду, была еще объемистая бадья на веревке, висевшая как раз над уровнем воды. В жаркие дни в ней держали мясо, масло и сливки. Вот из этого колодца бабушка поливала все свои молодые посадки.

Сразу за цветниками начинался огород с грядками столовой кукурузы, моркови, свеклы, репы и кудрявого сельдерея, а также аккуратно насыпанные холмики с дынями — мускатными и канталупами, а подальше плоды кровосмешения их предков — огурцы. По бокам, пышно завив своей зеленью близкий частокол, расползались во все стороны огромные плети тыкв, и их большие твердые плоды долго зрели на солнце, чтобы лечь потом в плодовый сарай про запас на зиму. Ну и конечно, по меньшей мере половина акра отводилась под клубнику. Клубничные грядки были всегда безупречно выполоты, и ягоды зрели на толстой подстилке из золотистой пшеничной соломы. Летом Мария позволяла внукам самим собирать по утрам себе на завтрак ягоды, еще покрытые росой.

Работали в огороде обычно сыновья или наемные работники, но под ее неусыпным наблюдением; она же отбирала лучшие дыни и початки кукурузы на семена. Огород имел немаловажное значение. Овощами с него питались не только летом, но и зиму напролет — Мария никогда не унизилась бы до покупки каких-нибудь продуктов на стороне. Когда-то Полковник мечтал о том, что его Ферма будет отдельным мирком, независимым и законченным, и в этом дочь твердо следовала за ним. Ферма кормила большое, постоянно менявшееся число домочадцев; зимой овощи поступали из плодового сарая или брались из стеклянных банок с педантично написанными наклейками, выстраивавшихся рядами на полках обширного погреба. Столовая кукуруза не консервировалась в банках, отчего она становится вязкой и безвкусной, — ее сушили на солнце, и она сохраняла не только свой чудесный вкус, но еще, казалось, вбирала что-то от солнечных лучей. Клубничное варенье тоже не знало вульгарных тазов. Оно готовилось на железных листах на крыше дровяного сарая под палящими лучами июльского