В дальнем уголке сада у ручья на небольшой насыпи расположилось кладбище, заросшее плющом и барвинком. Всего там было с десяток могил. Под ковром барвинка лежали двое стариков, трехлетняя девочка и женщина тридцати семи лет, которая, как об этом сообщалось на надгробном камне, умерла родами. Больше ничего на надгробном камне не сообщалось. Имя ее было Анна Уэльс.

Здесь, под старой яблоней, может, одной из тех, которые во время своих сумасшедших скитаний посадил Джонни Яблочное Семечко, лежали похороненные бок о бок Сюзан и Полковник. Их надгробные камни были самыми внушительными, из белого мрамора, тогда как остальные из простого песчаника, крошившегося от времени. Когда Джонни был маленьким мальчиком, надписи на них с трудом, но еще можно было прочесть. К тому времени, как он вырос, десятки зим стерли их бесследно.

Полковник не мог бы желать лучшего места для своей могилы. Он лежал в самом сердце земли, которую отвоевал у лесной глуши, совсем недалеко от дома, который построил вместе с Джедом и Генри. Вокруг работали его внуки и резвились правнуки, и каждую весну щедрая земля всего в нескольких шагах от места его упокоения вспахивалась его потомками. И для того чтобы прибрать его могилу, дочери достаточно было пересечь свой сад.

Если это был летний воскресный день, коляска останавливалась во дворе, заросшем лебедой, у парадной калитки, и все семейство, вылезая, шло садом по дорожке, усыпанной битым кирпичом. Отец Джонни с помощью кого-нибудь из дядей, а то и самого старого Джеми ставил коляску в тени липовых деревьев, распрягал лошадей и пускал их на огромный выпас, где они сразу же начинали носиться кругами как безумные. Для них, городских лошадей, день на травке был столь же чудесным развлечением, как и поездка на Ферму для младшего поколения семьи. О прибытии гостей оповещал радостный лай дворовых собак, которые сломя голову неслись вниз по склону приветствовать приехавших у самого моста. Иногда, приехав достаточно рано, когда только что подоенных коров снова выгоняли на пастбище, вы попадали, выйдя из коляски, в настоящее столпотворение. Собачий лай предупреждал о приезде гостей бабушку, и, если приготовления к завтраку шли гладко, она выходила на дорожку встречать приехавших. Зимним воскресным утром, когда землю покрывал снег, она встречала внуков, стоя в дверях столовой, скрестив на груди тонкие руки.

Столовая была просторная комната с четырьмя большими окнами, в одном углу стояла старомодная чугунная печь, обогревавшая ее зимой и куда-то убиравшаяся на лето. В переднюю стенку печки был вделан большой кусок слюды — через нее можно было наблюдать, как бушует внутри пламя. Два окна были сплошь заставлены горшками бегонии, герани, амариллиса и комнатного плюща. Почти всю комнату занимал огромный обеденный стол. Количество стульев менялось в зависимости от количества отпрысков, живущих в данный момент в Округе. Иногда оно достигало двадцати-двадцати пяти, но никогда не бывало меньше десяти.

Кухня всегда казалась очень тесной, принимая во внимание количество и разнообразие блюд, там приготовлявшихся. Как и темная комната, она имела свои неудобства, потому что тоже была частью первоначального бревенчатого домика и по мере того, как пристраивался флигель за флигелем и дом рос, оказалась спрятанной в глубине его. В ней всегда было темно, так как единственное маленькое оконце и дверь выходили не во двор, а в большой дровяной сарай, где стояли аккуратно сложенные поленницы дров. По стенкам сарая шло возвышение, а в середине оставалось свободное пространство, где в дурную погоду кололи дрова и щепали лучину. Середина сарая всегда была завалена сухими щепками на растопку.

В маленькой темной кухне стояла огромная железная плита с колоссальным баком для горячей воды сбоку и духовкой, где умещались одновременно две откормленные индюшки. Здесь всегда витал легкий запах гвоздики и корицы; боковая дверь вела вниз, в погреб, где хранилось великое множество банок с маринованными огурцами, кислой капустой, консервированными персиками, айвовым мармеладом и сливовым вареньем — и все это было приготовлено в маленькой кухоньке наверху.

Для Марии и ее внуков воскресенье было упоительным днем — в воскресенье дом бывал битком набит народом, в восточном флигеле стоял густой запах жарящейся индейки и колбасы, вафель и кофе, а после воскресного обеда все кровати бывали заняты внуками, прилегшими вздремнуть. По воскресеньям на Ферму съезжались дети и внуки со всего Округа. Чтобы поспеть на Ферму к завтраку, Джонни и его брата и сестру подымали на рассвете, потому что их хрупкая бабушка была непоколебима — воскресный день должен быть длинным. Но внуки не жалели об этом: когда их будили в воскресенье, им не говорили, что они должны вести себя хорошо и не шуметь, пока не встанут взрослые, а в восемь часов вечера им не говорили, что уже давно пора спать. Конечно, в конце концов они засыпали один за другим, пресытившись удовольствиями, и, когда наставало время разъезда, их одевали полусонных и увозили домой. А на следующее утро они просыпались дома в собственных кроватках.

В воскресеньях на Ферме была немеркнущая радость, которую не могло затмить ничто, даже приезд цирка. Воскресенье сменяло воскресенье, год проходил за годом, но ощущение праздника не пропадало. И казалось, всегда их ждет там что-то новое. То теленок или только что появившиеся на свет щенки, то охота на крыс между снопами сжатого хлеба в сопровождении больших овчарок, то варка сахара из кленового сока, а то целая компания новых двоюродных братьев и сестер, нагрянувших неожиданно с Запада погостить. Была в этих воскресеньях пышность и яркость, нечто патриархальное, завезенное из Шотландии. После смерти бабушки они никогда не бывали прежними, а постепенно и вовсе сошли на нет.

Весной, летом и осенью Джонни со всем семейством приезжал на Ферму в коляске, запряженной одной или двумя лошадьми в зависимости от состояния постоянно колебавшихся семейных финансов или качества лошадей, которых отец его непрестанно покупал, продавал и менял со страстью, граничившей с настоящей манией. По желтым глинистым дорогам они ехали в час, когда жаворонки еще покачиваются на ветках бузины, а жирные дрозды шуршат сухими листьями живых изгородей. Летом они видели ранним утром черных дроздов, копошащихся в полях тимофеевки и наполняющих воздух приветственными возгласами. Зимой, когда промерзшая земля лежит под толстым покровом снега, коляска заменялась санями, где ты сидел укрытый и подоткнутый со всех сторон одеялами и старой меховой полстью, поставив ноги на горячие кирпичи, спрятанные в ворохе чистой соломы. Бубенцы заливаются, лошади бегут рысцой, и снег сыплется, тая на щеках, на носу и