юбки; она отпирала дверь, и их обдавал чудесный букет из запахов сидра и пирогов, печенья и яблок. Такого аромата Джонни уже больше никогда не пришлось вдыхать за всю свою жизнь — тот исчез из мира, куда пища поступала в жестяных банках или завернутая в пергаментную бумагу, — но еще много лет после смерти бабушки он не мог вспомнить о ней без того, чтобы не ощутить почти физически этот восхитительный букет. Она стояла у двери, окруженная галдящими детьми, иногда, чтобы подразнить их, говорила, будто, к ее удивлению, сосуд с печеньем оказался пуст или что какой-то бродяга взломал дверь и унес всю кленовую патоку, но они быстро соображали, что она это просто так, и от задержки с еще большим восторгом набрасывались на угощение. А к концу жизни, смягчившись и откинув многие старомодные понятия относительно того, что можно есть детям и чего нельзя, она иногда с хитрым и шкодливым видом совала им даже куски тыквенного пирога или медовой коврижки. Подобные проделки требовали круговой поруки, и никто из внуков ни разу не предал ее, даже когда им приходилось расплачиваться потом больными животами. Пойдя на такой грех, она держала детей в темной комнате, пока последний кусочек вредоносного угощения не был проглочен, рты вытерты и все на своем месте, — только тогда из дверей темной комнаты выходила процессия детей с набитыми пирогом животами и ангельским выражением на лицах, замыкала которую Мария, дочь Полковника.

К тому времени, как Джонни достаточно подрос для того, чтобы обращать внимание на полевых птиц и прислушиваться к звону бубенцов зимой, Полковник лежал в могиле уже свыше полувека, и из прутиков акаций, которые он сажал вместе с Джедом и Генри, вышла аллея, соединяющая шоссе с домом, а сами они превратились в огромные, в два обхвата, деревья. Две шеренги их тянулись по обеим сторонам аллеи, и поздней весной их несоразмерно тоненькие и хилые, по сравнению с прочными шершавыми стволами веточки расцветали гирляндами белых и палевых цветов, и, когда вы, подпрыгивая на выпиравших из-под земли корнях, ехали по аллее, воздух над вами гудел от жужжания тысяч пчел, которые прилетали сюда с пасеки, находившейся неподалеку от дома, запасать мед на зиму.

Еще с шоссе, задолго до поворота в аллею, вам открывался вид на белый дом — окруженный вековыми деревьями, расползшийся, он, казалось, сам вырос на вершине холма, а вовсе не был построен. Перед ним тянулась длинная изгородь из подстриженных елей — темная-темная, казавшаяся почти черной на фоне яркой зелени осокорей, лип и кустов сирени, зимой служившая ветроломом, а весной, в дни запоздалых буранов, убежищем для стаек поползней и клестов и заслоном для островков нарциссов, крокусов и гиацинтов, которыми пестрела лужайка перед домом.

Рядом с домом, касаясь ветвями конька двускатной крыши, подымался огромный осокорь. У него был вид, словно он поставлен ограждать дом от стихии, и действительно, по меньшей мере дважды во время летних гроз молния ударяла в него. Осокорь был большой обузой для бабушки Марии, потому что уже с середины августа начинал засыпать листьями, веточками, сучьями и клочками пуха ее изящную лужайку и цветники, но всякий раз, когда Джеми предлагал — а делал он это регулярно каждую весну — срубить дерево, она наотрез отказывалась, потому что посадил его батюшка, после того как был расчищен лес.

Если осокорь был наказанием Марии, то аллея была наказанием Джеми. Проложенная в мягкой глинистой почве, она взбегала по крутому склону холма, и бурные ливни, сопровождавшие летние грозы, неизменно вымывали в ней глубокие борозды и ямы; корни старых акаций, искривленные, крепкие, окаменевшие, выползали на поверхность и посылали ввысь крепкие зеленые побеги, которые не под силу было бы вытоптать и табуну лошадей, а по весне, когда начинал таять снег, ручей, превратившись в бурный поток, грозивший подмыть опоры мостика, в иные годы затоплял ее.

И в то же время это была очаровательнейшая аллея, заросшая и запущенная. По обе стороны росли кусты бузины, а под кустами были рассыпаны крошечные кустики земляники с почти прозрачными и очень сладкими ягодами.

В то время в Округ еще не хлынули ни крестьяне из Чехии и Силезии, ни идеи «научного» земледелия, и фермы не представлялись в виде аккуратно расчерченных шахматных досок, насильно навязанных земле, — казалось, будто они выросли из земли и были частью ее. Нигде нельзя было увидеть прямых голых заборов из нержавеющей проволоки. Частоколы и прясла были куда ближе земле, а летом их и вовсе не было видно за кустами черной смородины, папоротника, орешника и боярышника. Для детей эти растущие вдоль изгороди кусты были полными неожиданностей джунглями, где прятались зайцы и вили себе гнезда дрозды; дедушку же и бабушку они снабжали вином из бузины, орехами на зиму, вареньем и повидлом из дикой черной смородины и земляники. Там прятались выводки куропаток, а иногда и нарядные фазаны, уничтожавшие насекомых на полях. Осенью, когда листья становились красными, золотыми, пурпуровыми и растрескивалась шелуха лесных орехов, изгороди обретали какую-то романтическую красоту, исчезнувшую после того, как чехи начали использовать поля до последнего квадратного дюйма — так, чтобы ни один клочок земли не пропал даром.

У моста, склонившись над ручьем, росла гигантская старая-престарая плакучая ива, в дупле которой когда-то разложили огонь бродяги. Дерево не сгорело, но внутри ствола образовалась огромная обугленная пещера, в которой могло укрыться одновременно до четырех детей. Там Джонни и его двоюродные братья играли в разбойников жаркими летними днями, когда коровы, стоя под свисающими ветвями по колено в воде и медленно обмахиваясь хвостом, пережевывали жвачку. Коровы были джерсейской породы — низкорослые, гладкие, золотисто-рыжие, с неимоверно тяжелым выменем и темно-коричневыми подпалинами вокруг больших карих глаз и на подгрудке. Весной старая ива снабжала детей ростками, из которых можно было мастерить свистульки. Сразу за мостом аллея круто устремлялась вверх и приводила к дому, к огромному сараю и надворным постройкам, лепившимся вокруг них. Весной, во время большой грязи, лошадям было не так-то легко одолевать крутой подъем, и кожа на их лоснящихся крупах слегка передергивалась, когда они брали с места.

Одолев крутизну, вы оказывались на четырехугольном дворе, обсаженном со всех сторон липами — их посадил Полковник, чтобы пчелам было откуда брать нектар после того, как отцветет акация, в июне они напаивали воздух на вершине холма своим благоуханием. Двор — там, где его не огораживали постройки, — был обнесен забором из ореховых кольев, переплетенных проволокой. С одной стороны двор граничил с Марииным