6. ФЕРМА

Когда Джонни было года три-четыре, жизнь Фермы стала мало-помалу запечатлеваться в его сознании. С той минуты озарения, когда его внесли со двора из-за завесы медленно падавшего снега и посадили в кресло Полковника, которое обступили великанши, он начал понемножку разбираться в этой жизни, и у него появилось желание войти в нее — такое необъяснимо настойчивое, словно настоящим своим домом он считал Ферму, а никак не родительский дом в Городе.

Яркие, не связанные между собой впечатления, однако удивительно отчетливые, в самой своей разрозненности; звуки старомодного граммофона, восхитительные съестные запахи, встречавшие его на пути к восточному флигелю, лай старой овчарки Бити, аромат красных гвоздик и спелые ягоды клубники обрызганным росой майским воскресным утром. Впечатления медленно накапливались, сливались и начинали в дружном единении вращаться вокруг центральной фигуры — крошечной, сухонькой старушки, давшей когда-то давным-давно жизнь всем этим великанам и великаншам — его матери, дядьям и теткам. Джонни был внуком Джеми и Марии, потому что его мать Элин была одной из их восьми детей.

До конца своих дней Мария, дочь Полковника, не утратила хрупкости и легкости, и вес ее ни разу не превысил ста фунтов. Произведя на свет восьмерых детей, она окончательно растеряла здоровье. Иногда силы совсем покидали ее, и она с трудом могла держаться на ногах. В таких случаях она не выходила из своей спальни, где на стене висела картина «Покахонта спасает Джона Смита». Она лежала в огромной кровати, похожая на осенний листок на берегу ручья, лежала иногда по нескольку дней, а то и недель; но если тело ее и ослабело, то дух был неизменно крепок, и, даже пребывая в постели, она продолжала оставаться единоличной хозяйкой большого дома, не соглашаясь уступить ни единой обязанности кому-либо из своих могучих дочерей. Лежа в постели, больная и слабая, она неусыпно следила за одеждой и едой мужской половины семьи; наблюдала за варкой варений, засолкой овощей и еще успевала баловать внуков. До самого конца, до тех пор, пока она окончательно не обессилела и болезнь не одолела ее, затуманив сознание, она оставалась главной движущей силой, руководила домом, смотрела за садом, управляла молочным хозяйством Фермы и распоряжалась на кухне так, как это оказалось впоследствии не под силу никому другому.

В последний раз Джонни видел ее восьмилетним мальчиком, когда она попросила привезти к ней всех внуков. Она и раньше бывала, казалось, на волосок от смерти, но, очевидно, на этот раз почувствовала, что дело плохо, — как бы то ни было, она попросила привезти к ней всех, кто дорог ее сердцу. Некоторые жили далеко на Западе, и им так и не пришлось больше увидеть ее, но и тех, кто был под рукой, оказалось предостаточно. Весь день они заходили к ней по одному, и со всеми она весело и приветливо разговаривала. Она ни с кем не прощалась и не говорила о смерти, и, когда настала очередь Джонни, он застал ее сидящей в подушках, немного усталой, но очень оживленной. Голубые глаза смотрели на него с ласковой насмешкой — так смотрела она всегда на своих внуков. Но они за это на нее никогда не обижались, так как знали, если она так смотрит, значит, собирается угостить чем-нибудь вкусненьким. Вскоре после того, как Джонни вышел от нее, она уснула, а когда проснулась, сознание ее помрачилось, и она словно вернулась в детство; ей представилось, что она опять маленькая и что Полковник пришел, чтобы забрать ее с собой в какую-то поездку. Она приподнялась на кровати и крикнула сильным молодым голосом: «Сейчас, батюшка! Иду!» И ее не стало.

Была в ней, как и в ее сестрах, какая-то странная суховатая утонченность, нежная и трудноуловимая, отличавшая ее от всех других пожилых дам в Городе и в Округе. Джонни еще совсем маленьким мальчиком ощущал это, не зная, что это слабый, никак не выветривающийся аромат восемнадцатого века. Она родилась, когда Полковнику было почти семьдесят лет, и ей, как и другим детям старого джентльмена, передались его обаяние, его юмор, легкий и суховатый, и блеск ума, столь не вяжущиеся с неотесанным, шумным столетием, в которое он шагнул и в котором пожил. Унаследовав его причуды, его лексикон, его взгляды и даже его манеру говорить, она сумела донести восемнадцатое столетие до его правнуков. Своего мужа, крепкого и сильного Джеми, она называла «папа», но, говоря о Полковнике, всегда употребляла слово «батюшка». Она знала старые песни, которых никогда не слыхали ее сверстницы, и в обиходе у нее были слова, выходящие из употребления или совсем исчезнувшие из английского языка, — вроде «кринка», «диванная» и «буфетная».

Она до конца жизни одевалась по моде восьмидесятых годов, не меняла фасона своих платьев, и, поскольку материю она всегда покупала хорошую, дорогую и прочную, одежда ее никогда не снашивалась. В будние дни она ходила в черном платье с очень широкой юбкой и тугим лифом, застегивавшимся спереди на бесчисленные крохотные пуговки. По воскресеньям или отправляясь на чью-то свадьбу, на похороны или на крестины, она надевала платье из дорогой плотной материи, осыпанной малюсенькими вышитыми цветочками, отделанное парчой и атласом. На голове она всегда носила шляпу с лентами, завязанными кокетливым бантом под подбородком. Воскресную шляпку украшал слегка потрепанный эгрет, торчащий из веночка анютиных глазок. Она никогда не была лошадницей, как ее сестра Джейн, и резвые лошади ее не прельщали, поэтому у нее был собственный конь, сильно отличавшийся от остальных лошадей Джемми Фергюссона, — сплошь белый, упитанный и послушный. Звали его Доктор.

У Джонни воспоминание о бабушке было прочно связано с кладовкой. Это был огромный стенной шкаф в самом сердце старого дома, примыкавший к темной комнате. Здесь хранились пироги и пирожные, глиняные горшки с печеньем и яблоками, сидром, кленовой патокой, маслом, выдолбленные из камня сосуды, наполненные пахтой, в которой плавали яркие золотистые пятнышки масла. Сюда она вела внуков сразу по приезде. Иногда их набиралась целая процессия — прожорливых маленьких зверьков, цепляющихся за ее пышные