— Раз Плюто повезет ее, давай, пап, отправимся на болото, — сказал Бак. — Время-то уходит. Надо б к полуночи обернуться, так я скажу.

— Ребята, — произнес Тук-тук, — меня гордость разбирает, когда слышу от вас, как вы рветесь приняться за дело. Едем немедленно. А ты, Плюто, значит, везешь Манюню Джил в Скотсвилл и оставляешь ее у Розамунды и Уилла. Вот уж молодец. Нет слов, как я тебе обязан.

Тук-тук взбежал на крыльцо и, не сбавляя скорости, вернулся во двор. Он чуть не забыл, как только что волновался, предвкушая поимку альбиноса.

— Как явится Манюня Джил, ты, Гризельда, накажи ей ехать в Хорс Крик Вэли и завтра с утра везти сюда Розамунду с Уиллом. Пускай растолкует, зачем они нам, ты ей подскажи, как им все изложить. Мол, нужны подсоблять с рытьем. Манюне Джил скажешь, что мы с ребятами подались на болото за сплошь белым человеком и не сегодня-завтра жилу отыщем. Точно за день не поручусь, но вот-вот. Я тебе и ей самые роскошные платья куплю, какие только у мануфактурщиков в городе найдутся. И Розамунде куплю, как до жилы дойдем. Пусть знают Розамунда и Уилл, что их помощь нужна нам позарез, и чтоб завтра здесь были. Мы завтра сразу после обеда начинаем — рыть, рыть и рыть.

Тут-тук, пошарив в кармане, медленно вытащил двадцатипятицентовик и протянул Гризельде.

— Бери и купи себе какую-никакую безделку, когда в город попадешь, — стал он совать ей монету. — Такая ты у нас раскрасавица — заслужила деньгу побольше этой, но на жилу-то мы еще не напали.

— Пап, поехали, — сказал Шо.

Бак забрался в большой семиместный легковой автомобиль и завел мотор, в то время как Тук-тук давал Гризельде последние наставления для Манюни Джил. Стоило Баку решить, что вот сейчас отец поместит себя в автомобиль, как тот обошел машину и устремился в сарай. Вскорости, правда, прибежал назад, принес еще гужей и добавил их к уже лежавшим на заднем сиденье.

Минут пять Тук-тук глядел на сидевшего на ступеньках Плюто, моргал, словно пытался вспомнить нечто, о чем хотел сказать тому перед своим отъездом. Не в силах припомнить, пошел к машине и уселся вместе с Баком и Шо. Бак дал газ, облако черного дыма рванулось из выхлопной трубы. Тут-тук обернулся и помахал на прощанье Гризельде и Плюто.

— Чтоб не забыла втолковать Манюне Джил, что я велел, — прокричал он. — И чтоб завтра утром без всяких была она непременно тут.

Шо перегнулся над отцом, чтоб захлопнуть дверцу, которую Тук-тук от волнения и не подумал закрыть. С воем и вонью машина рванулась со двора и устремилась к шоссе. Вмиг ее не стало видно.

— Эх, нашли бы они альбиноса. А не найдут, Тук-тук начнет ругаться, что я наврал. Богом клянусь, приятель говорил — видел он там альбиноса. Я не вру. Приятель говорил, что видел того у опушки на краю болота — сухостой валил, а сам как есть настоящий. А вот коль Тук-тук не разыщет его и сюда не доставит, так свой голос у меня отберет. А уж это будет хуже некуда, — сказал Плюто. — Ну как пить дать.

Джойс Кэрол Оутс

СМЕРТЬ МИССИС ШИР

рассказ

Перевод М. Мироновой

Не так давно в послеполуденный час по красноватой грунтовой дороге, пересекающей долину Иден, в разбитой старой машине катили два человека на такой скорости, что каждому встречному было понятно — едут они по делу. Определить марку машины не представлялось возможным — ни фирменного знака, ни какой бы то ни было иной приметы, выдававшей ее происхождение, не наблюдалось, зато было много таких, благодаря которым она запечатлевалась в памяти: облезлая табличка с номером, прошлогодним и уже на пять месяцев просроченным, болталась сзади прикрученная обрывком проволоки; такой же проволокой (и не какой-нибудь старой алюминиевой, а блестящей медной проволокой) была ловко примотана крышка багажника и намертво заделаны обе дверцы. При помощи замызганной бечевки и бельевой веревки скреплялись вместе и некоторые другие насущно важные части автомобиля — например, капот и левое переднее крыло — единственное сохранившееся. Хотя отдельные части там и сям поскрипывали и одинокое крыло отчаянно дребезжало, все они в дружном взаимодействии двигались вперед, включая пассажиров, утвердительно кивавших несущемуся навстречу кустарнику. Кивки их были серьезны, сдержанны — одновременно простодушны и себе на уме. Что-то было в этих людях общее, словно первоначально их лица были совершенно одинаковы и лишь позднее мазок кистью тут, удар деревянным молотком там превратили их в Иеронима и Тягучку.

Иерониму, который сидел за рулем, было года тридцать четыре. Это был высокий, широкогрудый человек с неровно подстриженной темной бородой и сытыми губами, плотно сжатыми, словно он обладал секретом, которым не поделится ни с кем, даже с Тягучкой. Лоб его был не тронут ни морщинами, ни мыслью. Свалявшиеся волосы придавали ему сходство с каким-то крупным млекопитающим — большинству людей приходил на ум буйвол, даже тем, кто в жизни буйвола не встречал, только видел на картинке. Но взгляд у него был ясный, цепкий и в достаточной мере осмысленный, особенно когда кто-нибудь разговаривал с ним. В прошлом Иероним переходил из класса в класс, не закончив лишь седьмого, последнего, просто поглядывая учителю в глаза таким вот взглядом и впопад покачивая головой, вроде как сейчас. Впереди показался старый деревянный мост, и Иероним кивнул, будто так и знал, что сейчас они этот мост увидят.

У Тягучки при виде моста дернулся кадык; Тягучке было всего двадцать, и он никогда еще не бывал так далеко от дома, если не считать дорогу в армию и обратно (по его словам, он решил, что армия не для него, хоть по приезде его и накормили ужином, — очень уж там много околачивается черномазых). У него было миловидное, пухлое личико херувима, изгнанного из родной стихии и потому сбитого с толку и затаившего на всю жизнь обиду. Выгоревшие на солнце волосы свисали на шею длинными жиденькими прядями, и лишь вихры на макушке, отросшие дюйма на два с тех пор, как мать последний раз остригла его под горшок, топорщились в разные стороны, придавая ему взъерошенный и довольно-таки карикатурный вид. У него были светлые — вернее всего, голубоватые — глаза и шелковистые брови, собственно, единая бровь, плавно тянущаяся через переносицу. Щеки кругленькие, усеянные веснушками, губы влажные и всегда приоткрытые (во сне он вечно пускал слюни на