Когда мне было двенадцать, в Бьютте от крупозного воспаления легких умер отец. Моя сестра Алисон, у которой тоже были рыжие волосы, родилась через пять месяцев после его смерти. Год был очень печальным, но казался не столь трагическим, сколь сумбурным из-за Бабусеньки, прибывшей, чтобы утешить маму и превратить нашу жизнь в прямой ад. Она одевала Мэри и меня в канифас и соломенные шляпки; выясняла, кто такие наши друзья и чем занимаются их отцы; не разрешала Баме работать в огороде, считая это неподходящей для леди работой, и Баме приходилось ускользать и мотыжить картошку и тыкву в одиннадцать вечера; она не позволяла нашей старой няне-шотландке есть за одним столом с нами и оскорбляла ее, называя прислугой; и была, видите ли, изумлена при виде выставленного в наших магазинах, потому что тут ведь не Нью-Йорк.

Единственным нашим прибежищем оставалась прачечная — большая комната, пристроенная к заднему фасаду дома и соединенная с кухней сетью коридоров и крытых галерей, где мы могли на сушилке пить чай вместе с няней и Бамой и обсуждать Бабусеньку.

Когда она в конце концов уехала в Нью-Йорк, мы снова взяли жизнь в свои руки, и все продолжалось во многом так же, как и при отце, разве только мы стали беднее и все меньше появлялось маминых, папиных и Баминых гостей, а все больше и больше друзей Мэри. В целях экономии мы бросили все занятия, кроме фортепьяно и балета, и осенью вынуждены были пойти в бесплатную государственную школу.

В средней школе и в колледже моя сестра Мэри пользовалась большим успехом у мальчиков, а у меня были шины на зубах и отличные отметки. Пока Мэри сбивала каблуки на вечеринках, я оставалась дома с Бамой и зубрила древнюю историю или играла с Кливом в карамболь или в маджан. Мэри приводила в дом толпы и юношей и девушек, поэтому я постоянно пекла вафли и мыла посуду в большом напернике, повязанном поверх значка «За отличие» и обливающегося кровью сердца. Бама любила говорить, что я принадлежу к типу девушек, нравящихся «взрослым мужчинам», но, поскольку мое представление о «взрослых мужчинах» ассоциировалось с братьями Смит на коробке с пилюлями от кашля, это меня мало утешало. Как будто для того, чтобы еще сильнее все испортить, я вдруг перестала быть зеленой и тощей и стала розовой и толстой. У меня появилась большая твердая грудь и большой твердый живот, что в то время было не в моде. Модной была моя лучшая подруга вышиной в пять футов десять дюймов и весом в девяносто два фунта. У нее была маленькая головка и узкие плечи, и скорее всего она походила на термометр, но я считала ее сверхизысканной. Я покупала себе настолько тесные платья, что приходилось влезать в них, как рак-отшельник в раковину, и я начала курить и пить черный кофе, но ничего не исчезало, ни большой бюст сразу под подбородком, ни большой твердый живот немного пониже. Уверена, и у Мэри был бюст и был живот, но они, казалось, не стесняли ее в той мере, как меня. Может быть, потому, что у нее была «жизнь». Ее называли «огоньком», и в ежегоднике колледжа под ее портретом было написано: «Огонек-девушка, всегда добавляющая остроты в перечницу». Под моим портретом, очевидно в полном отчаянии, напечатали: «Отличная студентка — настоящий друг».

Я была ловка в домашней работе, и мама учила меня закладывать простыни колпачком на углах и делать постель гладкой, как стекло. Бама стелила постель поверх остывших бутылок с водой, книг, игрушек, ночной пижамы и всего прочего, сваленного туда в утренней спешке. Мама настаивала, чтобы все чем приходится заниматься, делалось хорошо, но Бама говорила: «Не будь так мелочна. Все равно завтра снова надо будет делать то же самое».

Мама каждый вечер, ждали мы гостей или нет, накрывала стол со свечками и серебром, с хрусталем и цветами, Бама предпочитала есть прямо на кухне, большой кухонной вилкой и кухонным ножом.

Мама учила сначала мыть стекло, потом серебро, потом фарфор и в конце горшки и сковородки. Бама же мыла сначала стекло, потом жирную сковородку, а затем две-три серебряные вещицы.

Мама подавала еду с петрушкой и красным перцем, красиво сочетая овощи по цвету. Бама швыряла съестное на стол в той же посуде, в которой оно готовилось, и оно подавалось испуганно сбившейся кучкой, а половина тарелки оставалась пустой. «В конце концов, все это только для тела», — приговаривала она, шлепая поверх отбивной ложку картофельного пюре и посыпая все горошком. Это была постоянная школа противоречий, в результате чего я сегодня, еле-еле прибрав в доме, назавтра готова вылизать все балки и вычистить иголкой ржавчину из-под гвоздей.

Когда мне было семнадцать и я училась на втором курсе колледжа, мой брат Клив привез домой на денек очень высокого, очень красивого «взрослого мужчину». Его загорелая кожа, темные волосы, синие глаза, белые зубы, хрипловатый голос и добрые, мягкие манеры были хороши сами по себе и вызвали спазмы восхищения у Мэри и ее подруг, но самым удивительным в нем, самым выдающимся было то, что ему понравилась я. До сих пор не понимаю почему. Он приглашал меня обедать, водил на танцы и в кино, и, к его очевидному удовольствию, я по уши в него влюбилась, и когда мне исполнилось восемнадцать, мы поженились. Боб был старше меня на тринадцать лет, но очень далек от братьев Смит с этикетки.

Почему более или менее интеллигентные люди уезжают в свадебное путешествие? Я хотела бы найти пару, наслаждавшуюся медовым месяцем, а если вам надо обязательно уехать, то почему выбирать странные, старомодные города, вроде Виктории в Британской Колумбии, которую следовало бы посетить только с близким по духу супругом, по крайней мере, через год после свадьбы или с родственниками, гоняющимися за стариной. Мы провели в Виктории неделю медового месяца, и, хотя я прежде была там много раз, мне показалось несколько странным, как я до тех пор не замечала, насколько это скучное место. Сплошное безделье. В Виктории пределом бесшабашного веселья были тихие вечеринки с чаем и танцами, где канадки в туфлях из белых ремешков, в костюмах горчичного цвета и беретах приседали и кружились с консервативно одетыми канадцами. Мы провели в «Дансане» один вечер, но за нашим столом явно не хватало веселья. Боб, во время жениховства милый, веселый, все понимающий спутник, теперь сидел, опустив подбородок на грудь, задумчиво глядя на танцоров, пока я