Летние каникулы обычно проходили в горах. Мы жили в палатках и сопровождали отца в его инспекционных поездках по рудникам, но иногда мы обитали в домике над озером и оставались там с Бамой на время отсутствия родителей. Мою до сих пор существующую неприязнь и недоверие к диким животным можно объяснить этими путешествиями. Однажды мы чуть не свалились на огромного медведя, мирно поедающего чернику по другую сторону упавшего дерева. В другой раз отец указал нам на пуму, лежащую на солнцепеке на краю обрыва над нашими головами. Медведи вечно ломали наши палатки и поедали наши запасы, а по ночам в отдалении выли койоты и волки.

Мать с отцом непрестанно ловили рыбу, и к столу три раза в день была радужная форель, столь не любимая нами.

Бама соглашалась жить только в домиках, и чтоб мы не проводили дни, таскаясь по горам. Она оставалась с нами, пока мать и отец ходили в походы и ловили рыбу, и хотя они каждый раз спрашивали, хотим ли мы поехать с ними, мы отказывались, зная, что оба они любят опасные переходы по бревну через глубокие ущелья, любят углубиться в черный страшный туннель шахты, пересекать вброд быстрые бурные потоки и совершать прочие рискованные поступки.

Бама же, наоборот, тщательно избегала опасности и постоянно была начеку.

Летние дни с Бамой проходили в домике при плотно закрытых окнах (из-за опасностей горного воздуха). Все мы толпились вокруг кресла-качалки, пока она читала вслух из «Пути паломника» и угощала нас лакричными лепешками, извлекаемыми из черной сумочки. Эта рутина иногда прерывалась грозой, при первых же ударах грома мы, закрываясь подушками и молясь, забивались под кровать; или короткими прогулками, во время которых Бама через каждые несколько шагов подзывала нас послушать шипение змей. Она довела нас до такого состояния, что мы бледнели и дрожали при шорохе листьев и торопились скрыться от опасности в домик. Бама внушила нам страх перед всем, что лежит вне дома. Она предостерегала от орлов, ястребов, пчел, мух, кусачих оводов, москитов и комаров, способных напасть с воздуха; пауков, змей, ящериц, способных подкрасться с земли; и мы поверили, что деревья на краю обрыва, где стоял наш домик, похожи на прутья клеток зоопарка, за которыми прячутся сотни волков, гризли и пум, дерущихся за право съесть нас.

После летних каникул, проведенных с отцом и матерью в туристской палатке, мы возвращались в город загоревшими и здоровыми, а после лета, проведенного с Бамой, — нервными, как блохи, бледными и тощими от долгих часов, проведенных в молитвах под кроватью во время гроз, или у порога — вне досягаемости ядовитых змей. Мы, разумеется, никогда не рассказывали храбрым и бесстрашным родителям о Баме и об опасностях, подстерегавших нас за порогом дома, а они наверняка недоумевали, каким образом оба, сами такие сильные и отважные, произвели на свет кучку робких кроликов.

Когда мать и отец уезжали надолго из дому, а это случалось довольно часто, мы оставались с Бамой. Она укладывала нас в своей комнате на походных кроватях и раскладушках, поставленных ею так небрежно и наскоро, что они всегда падали, прищемляли нам носы и оставляли синяки.

У Бамы рядом с кроватью стояла пара отцовских ботинок, и она, заслышав какой-нибудь шум в доме, била туфлями об пол, чтобы грабитель или убийца, забредший в дом, подумал, что в доме есть мужчина, а не только одинокая беспомощная женщина да малые дети, сгрудившиеся наверху в ожидании смерти.

Наши работницы часто возвращались домой поздно, и я до сих пор подозреваю, не думали ли они, заслышав в ночной тишине мужские шаги, что Бама ведет тайную любовную жизнь. Обычному девичьему уму эта мысль показалась бы возможной, ведь Бама была красивая женщина с большими голубыми глазами, тонкими чертами лица и вьющимися волосами.

Но мы, хорошо ее знавшие, сознавали веские причины, отчего этого не было и быть не могло. Во-первых, Бама ненавидела мужчин — всех, за исключением отца. «Какой отвратительный мужлан», — фыркала она, упиваясь газетным отчетом об изнасиловании или убийстве. Или: «Мир совратили мужчины, не забывайте об этом», — поучала она нас, проверяя, не открыты ли наши глаза перед салуном «Серебряный доллар». Или, когда у нас в гостях к обеду были сослуживцы отца, а это случалось шесть раз в неделю, Бама предупреждала запыхавшуюся девушку: «Ты слишком не старайся. Мужчины съедят все. Свиньи!»

Во-вторых, любовнику Бамы пришлось бы вооружиться упорным желанием и охотничьим ножом, ибо Бама была надежно сокрыта. Она считала наготу грехом и предупреждала нас: «Не попадайтесь мне в голом виде», — а что до нее самой, то попросту добавляла или уменьшала число слоев одежды, смотря по погоде. На ней всегда был чистый, в оборочках, белый наперник, закрытый днем большим клетчатым наперником. Под передниками — черное шелковое платье, черная шерстяная юбка, белая батистовая блузка с высоким воротником, несчетное количество фланелевых нижних юбок, корсет, перевернутый так, что бюстгальтер нависал над задом, и, наконец, кололоны.

В-третьих, у любовника Бамы было бы неудобное ложе, забитое ночными сорочками, спальными кофтами, дополнительным комплектом кололон, сложенных под подушкой, библией справа под простыней, книгой, которую она в тот момент читала, — слева, маленькими коробочками со сластями, двумя-тремя яблоками, свежими журналами, бесчисленными саше и бутылочкой с камфарой, засунутой в простыни или запрятанной в подушки, чтобы все было под рукой. Нам, детям, такой порядок казался идеальным, потому что, когда нам было тоскливо или мы были чем-то напуганы, кровать Бамы, подобно полной товаров деревенской лавке, успокаивала нас.

Бама обожала читать вслух, и, прежде чем мы покинули Бьютт, провела нас через библию, «Путь паломника», Диккенса, Теккерея, Льюиса Кэррола, Киплинга, «Маленького полковника», «Мудреца из страны Оз», «Пять маленьких перчинок» и через всего обожаемого нами Зэна Грея.

Она изменяла длинные слова так, чтобы мы могли без напряжения понимать их, но спустя часок-другой чтения «Маленького полковника» или «Пяти маленьких перчинок» она начинала дремать, а мы бежали на кухню просить у Мэри, кухарки, черного кофе. Обычно он полностью восстанавливал Баме силы, и она продолжала чтение до ленча или ужина, или сна, но иногда, особенно во время мерзких проделок маленького полковника или неугомонных криков перчинок, плачущих, когда они счастливы, выпивала чашку за чашкой черного кофе, снова крепко засыпала, а проснувшись, снова и снова перечитывала один и тот же абзац. Мы