Когда мы употребляли плохие слова, а это мы делали тут же, как узнавали их, и мама и Бама слышали это, нам давали «успокоительное». Это была темная, отвратительного вкуса жидкость, которая щипала язык, но способна была, по замыслу мамы, очистить наши души.

Позже я узнала, что это была каскара, видимо, преследовавшая двойную цель. Мы не могли понять, почему нашим работницам, постоянно поминавшим всуе господа, никогда не давали успокоительного, а нам, невинным маленьким детям, обычно вводили по пузырьку в неделю.

Наши работницы были темпераментные ирландки, ненавидящие детей, особенно рыжих, они шлепали нас и грозились прибить, если мы заглядывали на кухню.

В Бьютте не было ни раскидистых деревьев, ни ярких цветов, ни зеленой травы, но мы узнавали о приходе весны по бурным потокам в сточных канавах. В одной из них я нашла пятидолларовую бумажку. Я подумала было, что это обувная этикетка — я в то время собирала их, — и аккуратно подцепила ее носком галоши и принесла домой. Бама, высушив бумажку утюгом, сказала, что это пять долларов. То оказались первые бумажные деньги, увиденные мною, потому что в Бьютте в обращении были исключительно золотые и серебряные монеты, и я не ощущала ценности своей находки до тех пор, пока отец не обменял ее на золотую монету, положенную мной в копилку с картинкой. Позже Клив и я вскрыли копилку и потратили эти деньги на леденцы.

Весной Бама брала нас на прогулку в горы, и мы старались не падать в пустые выработки, внезапно открывавшиеся у наших ног, черные, жуткие и бездонные. Бама рассказывала истории о невнимательных детях, удиравших в горы поиграть, но не возвращавшихся домой, чьи маленькие белые скелеты спустя многие годы находили в таких пустых ямах.

Мы собирали колокольчики, маргаритки и дикий чеснок. Колокольчики были глубокого чистого синего цвета, как небо на фоне обнаженных черных скал.

Маргаритки, цветок штата Монтана, почти не имели ни листвы, ни стеблей и лежали плоские, розовые, такие изысканные на коричневой твердой земле. Мы, старательно оберегая корни, выкапывали их, приносили домой и высаживали, а они немедленно погибали, поскольку вся земля в Бьютте была давно перемыта в поисках золота и наш двор был тоже из разрушенного гранита. Перед домом был газончик величиной с носовой платок. Я играла там с куклами, но старалась не сесть на траву и ничем не повредить ее.

Что мог бы подумать постоянный житель Бьютта, увидев местность, окружающую теперь мою ферму, где даже забор дает побеги, виноградные лозы свешиваются прямо в дом и все вокруг такое зеленое-зеленое, что порой испытываешь раздражение.

Однажды зимой в Бьютте нас взяли в Бродвей-театр на пьесу под названием «Райская птица». Мы, крича, прижимались к Баме, когда красавица героиня бросалась в кипящий кратер вулкана. Следующей весной мы забрались на Большой Бьютт, голую, черную вершину, высотой в тысячу футов, возвышавшуюся над нашим задним двором, и пришли в ужас, увидев на ней большую воронку кратера и услышав от Бамы объяснение, что гора, на которой мы лежали, тяжело дыша, и была вулканом. Обратно к дому мы бежали, оглядываясь назад, ожидая увидеть горячую лаву, спускавшуюся по склонам старого Большого Бьютта. Мы больше ни разу не поднимались туда, но, когда серый туман нависал над городом, скрывая верхушку горы, мы были убеждены, что это извержение.

Дым от серы был ужасен, но Бама заставляла нас глубоко дышать и заглатывать его. Она говорила, что он дезинфицирует нам внутренности. Она также заставляла нас выпивать галлоны отвратительной воды из местных минеральных источников. В промежутках между успокоительным, серной водой и дымом нам бы следовало быть чистыми и невинными, как ангелы, но, к сожалению, этого не получалось, ибо мы упорно искали ответа на вопрос, откуда берутся дети. В один роковой день моя сестра Мэри, собрав вокруг себя соседских ребятишек, заявила с невысоких подмостков, сооруженных нами на заднем дворе: «Леди и джентльмены, дети родятся из дырок в человечьих животах». Как тут можно забыть вкус успокоительного!

Бама обычно водила нас гулять в город, но заставляла закрывать глаза, когда мы проходили мимо салуна, и поэтому эти прогулки скорее были полезны для нас свежим воздухом, чем зрительными впечатлениями. Однажды она приказала открыть глаза перед витриной большого магазина «Хеннесси», где была выставлена шляпка, стоившая 105 долларов. Мы не могли понять такого: целая сотня и еще пять долларов за шляпку. Мы разглядывали ее во время трех прогулок, но я абсолютно не помню, как она выглядела, вероятно, потому, что глаза мои были устремлены только на ярлык с ценой. Мы слышали от мамы, что магазин «Хеннесси» продавал парижские платья, но в витринах их не выставляли, и мы ни одного не видели.

Нередко на главной улице можно было увидеть ковбоев в кожаных штанах и в необъятных шляпах, верхом на индейских лошадках, а иногда и индейских воинов, тоже верхом, в сопровождении пеших скво с младенцами за спиной. Они медленно шествовали мимо витрины со стопятидолларовой шляпкой. Это были индейцы из племени «черноногих», ходившие в красных, расшитых бисером одеждах, кожаных штанах и сногсшибательных головных уборах из перьев. У них были длинные носы и холодные глаза. А поскольку Бама читала нам о Гайавате и Покахонте и рассказывала множество страшных историй о кровавых расправах, скальпировании и подобных подвигах, нам эти индейцы казались такими сильными и храбрыми, что мы готовы были пробежать несколько кварталов, чтоб посмотреть на них. Я сохраняла романтическое отношение к индейцам вплоть до самого переезда на ферму. Каково же было мое разочарование, когда я увидела, что сегодняшний краснокожий младший брат, или, по крайней мере, увиденная мною его тихоокеанская разновидность, отнюдь не рослый воин в бусах и перьях, который носится по непроходимым лесам с луком и стрелами. Нашего индейца, приземистого и грязного, можно было скорее увидеть в старом автомобиле, с зубочисткой, зажатой в желтых зубах, и пьяной ухмылкой на плоской физиономии. В резервации он вел себя примерно и, нам говорили, занимался такими опасными промыслами, как китобойный,