Когда мне было несколько месяцев, мать получила от отца телеграмму: «Уезжаю в четверг в Мехико на два года — будь готова, если хочешь следовать за мной». Случилось это в понедельник. Мать телеграфировала: «Буду готова». И утром в четверг мы все, включая Баму, отправились в Мексику.

В то время последний срок президентом Мексики был Диас, и Мехико оказался изумительным городом, наполненным цветами, мексиканцами и прекрасными лошадьми. Жители громко восхищались моей сестрой Мэри, и все из-за ее ярко-рыжих волос, и Мэри быстро научилась болтать по-испански, и я, выдающаяся тупица, до трех лет даже вовсе не начала говорить. Во время нашей жизни в Мексике было несколько довольно сильных землетрясений, но мать никогда не впадала в панику. Она разузнала все о них, и как только лампы начинали описывать в воздухе круги, зеркала — плавать, а стены выгибаться, то заталкивала Мэри, Баму и меня в дверной проем, который, по слухам, есть самое безопасное место в здании, и хотя дом сотрясался от пола до потолка, мы оставались невредимы. А однажды в соседнем доме страшно разволновавшаяся женщина выскочила на улицу прямо в ночной сорочке, а там, к нашему удовольствию, водопроводная труба лопнула как раз под ней.

Из Мексики мы переехали в Пласервилль, штат Айдахо, в горнорудный поселок недалеко от Бойзе, где зимой снегу выпадало до шестнадцати футов и где мать покупала запас продуктов сразу на год. Наша ближайшая соседка была когда-то довольно известной проституткой на Аляске, она носила цепь из огромных золотых самородков, доходившую до колен. Как рассказывала мать, она очень любила меня и говорила всем, к вящему неудовольствию Бамы, что я точная копия ее в трехлетнем возрасте. В Пласервилле миссис Вустер (помню, так ее звали), стала уважаемой замужней дамой, но, вероятно, это ей не льстило, и она, судя по рассказам нашей матери, постоянно вспоминала «добрые старые времена». Я вполне ей сочувствую, и хотя я никогда не была проституткой и никогда не танцевала в украшенном блестками платье в барах Аляски, я ужасно устаю, потому как ежедневно мою посуду, глажу, убираю и готовлю. Конечно, к тому же миссис Вустер было непривычно иметь рядом с собой постоянно одного и того же, каждую ночь укладывающегося рядом с нею в постель.

В Пласервилле отец впервые управлял большим прииском, и, поскольку его работа была и опасной и трудной, мать сама перестроила наш легкий домик, сама сделала камин и сама родила моего брата Сиднея Кливленда. Кливленд был рыжий. Эти рыжие волосы вызвали немало разговоров в Пласервилле, и все потому, что мать была блондинкой с карими глазами, а у отца были черные волосы и серые глаза. Но никто не догадывался, что, начни отец отпускать бороду, она выросла бы ярко-рыжей. Когда Клив родился, мамин отец телеграфировал ей: «Хочу надеяться, что ты не испытываешь призвания рожать по ребенку в каждом штате нашей страны».

Наша следующая «увеселительная» поездка была на Восток к маминой матери, или, как мы ее называли, к Бабусеньке. Как только мы приехали, нас запихнули в детскую вместе с аденоидной няней по имени Филлис, и на мой день рождения, когда мне исполнилось пять лет, Бабусенька просила друзей не приносить подарки. Как мы скучали по нашей дорогой Баме, по ее туфлям не на ту ногу, по ее простому дружескому тону. Бабусенька отличалась прекрасной фигурой и гордой осанкой, но ставила носки врозь, у нее что-то было не в порядке с подъемом. Она обучила Мэри и меня выворачивать носки наружу и в ответ на вопрос, как мы себя чувствуем, говорить «Очень хорошо, благодарю вас» вместо «нормально», делать реверанс, когда здороваешься. Она старалась изо всех сил вытравить из маленьких дикарок дух Запада, но, как только мы вернулись домой, отец заставил нас снова ходить на манер индейцев — ступая с носка. Здесь бы мне хотелось заметить, что и тогда и теперь эта походка индейцев — единственное, что мне хотелось у них перенять.

После возвращения из Оберна мы переехали в Бьютт и жили там следующие четыре года.

Среди воспоминаний о жизни в Бьютте — длинные панталоны, которые по какой-то странной причине Бама называла «кололоны». Мы тщательно их подворачивали, чтобы они не скрывали белых чулок. Я помню новые салазки и спуск вниз на четырнадцать кварталов по улице Монтаны и обратный подъем на прицепе. Я помню длинные, как наши ноги, сосульки, висящие за окном, и катание по вечерам с отцом, нарочно переворачивавшим санки и тащившим нас, орущих, домой. Треску под соусом и отварной картофель на завтрак, а к ленчу — горячий суп с жирными блестками, которые у Бамы назывались «глазками». Прогулки с отцом до почты по воскресным вечерам, с пакетами воздушной кукурузы в неуклюжих варежках и горячий маслянистый запах из пакета.

Помню рождество, мы больны скарлатиной, температура у нас подскочила до предела, а на улице до предела упала; мы получаем прекрасные подарки, которые приходится сжечь. Я помню, как мы спешили по сухому снегу в танцкласс с черными туфельками в мешочках, а впереди клубилось белое дыхание. Помню отмороженную щеку, которую мать растирала снегом. Удивительную ночную санную дорогу в горы, когда колокольчики звенели, как стеклянные, полозья негромко повизгивали, а мы выглядывали из груды шуб.

Когда Клив и я сражались за самое большое яблоко или самые крупные леденцы или за еще что из совершенно бесполезных вещей, из-за которых обычно ссорятся дети, Бама говорила: «Возьми молоток, Клив, и убей ее. Ты все равно когда-нибудь это сделаешь, так почему бы не сейчас?» Это приводило нас в такое бешенство, что мы тотчас же переставали колотить друг друга и, чтобы досадить Баме, становились лучшими друзьями. Возможно, тайно она именно этого и добивалась, но тогда мне казалось, что она мечтает избавиться от своей маленькой тезки.

Моя сестра Дарзи родилась, когда я была во втором классе. Она была крошечной, с темными волосами. Во втором классе маленький мальчик Уолдо намочил штанишки, пока мы стояли и читали вслух в классе, и я так покраснела, что учительница, жуткое создание, говорившее «бэлый» вместо «белый» и «нытка» вместо «нитка», подумала на меня и пощупала перед всем классом мои штанишки.

Мэри и я каждый день ходили в школу в белых чулках и в белых туфлях