Такой увидел Якиманку Лемнер из окна своего кабинета. Из раскрытой фрамуги лился рёв улицы. Лемнер был театрал и смотрел спектакль из ложи. Его волновала толпа, волновали гробы, волновали застывшие дети, вдовьи платки театральных актрис и брат Серебряковский, подаривший Лемнеру великолепный спектакль. Лемнер смотрел из ложи, поднося к губам бокал золотого Шабли, и хотелось по театральному, восторженно крикнуть: «Браво!» Отставил бокал и взял рацию:

— Вава, пропускай их к Манежной. Мужика с мегафоном отдай мне. Гробы можешь забрать себе. До связи!

По Остоженке лилась колонна молодёжи, ведомая ректором Высшей школы экономики Лео. В норковой шапке с наушниками, в шубе с бобровым воротником, в сапожках на меху, он шёл, перебирая маленькими проворными ножками, круглый, бодрый, уютно спрятанный в меха. Он был водитель молодого непокорного племени, властитель дум, собиравший на свои лекции ищущие молодые умы. Теперь молодёжь, напоенная его проповедями, следовала за ним в благословенную Европу, прочь от дурацких колоколен, памятников царям и вождям, от недоумков с намасленными волосами, зовущих в Царствие Небесное среди казарм и тюрем. Лео одолел русскую злобу и суеверие и уводил учеников из ледяной азиатской страны в чудесную одухотворённую Европу.

Молодёжь в колонне веселилась, толкалась, желая согреться. Шли парни, неся на груди плакаты «Груз 200» с черепами, но при этом смеялись, пихали друг друга под бока. Девушки натянули поверх свитеров украинские вышиванки, пробовали петь «Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю». Но слов не знали и хохотали. На дощатом помосте плыло над толпой тряпичное чучело Светоча. Его узнавали по изуродованной, из рыхлого пенопласта, половине лица, на котором, вместо глаза, мигал рубиновый фонарь. Чучело держало в руках картонный автомат, из которого пыхало конфетти. Колонна молодёжи достигла колонны, несущей гробы. Обе колонны сливались, братались. Лео и Серебряковский, бок о бок, воздели руки, два «лидера общественного мнения», вожди восстания.

Третья колонна пришла со Знаменки. Её вёл вице-премьер Аполинарьев. Долговязый, с маленькой головой, как гнутый фонарный столб, он прижимал растопыренные, в перчатках, пальцы к груди. Из пальто то и дело появлялась пучеглазая мордочка собачки корги. Собачка выпрыгивала, летела к земле, но рука в перчатке ловила её на лету и засовывала за вырез пальто.

Колонна состояла из мелких банковских служащих, работников рекламных бюро, секретарш и референтов крупных компаний. Здесь было много норковых шубок, модных шапочек, куньих воротников, соболиных горжеток. Шли знаменитости, окружённые поклонниками. Известный модельер, обряжавший русских толстух в заморские платья, делавшие их смешными дурами. Дизайнер, оформлявший ночные клубы особым наркотическим дизайном. Художник, придумавший инсталляцию запахов, где тонко дозировал французские духи и зловонье лежалой селёдки. Всё это бодро, бурно выступало, скандировало: «Европа! Европа!» — и в этом грозном требовании дышащих паром ртов вдруг начинал бархатно, сладко рыдать саксофон, похожий на выловленного в глубинах морского конька, умолявшего вернуть его в лунные воды. Колонна проструилась к Каменному мосту и вязко слилась с другими, неохотно, как слипается пластилин. Толпа не вмещалась в улицу, наполняла Манежную площадь парным варевом.

Публицист Формер в дневной телепрограмме Алфимова звал москвичей на «праздник русской зимы», которая становится праздником «европейской весны».

Ему вторил Алфимов, мастер магических заклинаний:

— Каждый, кто желает стать европейцем, пусть немедленно явится на Манежную площадь. Там происходит чудесное преображение. Россию возвращают в семью европейских народов. Счастье России, что среди русских, длящихся столетиями морозов появился человек, вокруг которого тают льды и расцветают подснежники. Таким человеком является Анатолий Ефремович Чулаки, русское солнце европейской весны!

Толпа с Манежной, тёмная и вязкая снаружи и расплавленная внутри, двумя языками лизала Исторический музей. Полицейские турникеты разлетелись, и кипящая гуща влилась на площадь, охватывая Исторический музей клейкими объятьями.

Гробы поднесли к Спасской башне и сложили перед запертыми воротами. Дубовые тесины ворот были схвачены кованым железом. Вдовы били головами в ворота, скребли ногтями. Золотые куранты нежно позванивали в белых камнях башни.

Гробы, саксофоны, чучела, рыдающие вдовы, поющие девушки, звенящие мегафоны, истошные вопли — всё слышал и видел Анатолий Ефремович Чулаки, поднятый соратниками на Лобное место. Там стояли микрофоны, щёлкали камеры, мерцали вспышки, водили плавные круги операторы. Они походили на грифов, завидевших добычу, но не смевших её клевать.

— Сограждане! Братья! — Чулаки стянул меховой картуз, показав площади рыжие волосы. Он был одет в штормовку с волчьим воротником, какую любил надевать Президент Троевидов в дни военно-морских манёвров. — Я обращаюсь к вам с Лобного места, откуда буду услышан всей Россией!

Анатолия Ефремовича Чулаки возбуждал его голос, который он отдавал микрофону, и тот наполнял голос металлом, оснащал металлическими крыльями. Голос метался среди цветных куполов Василия Блаженного, ударял в кремлёвскую стену, цеплял зубцы, скользил по шлифованному граниту мавзолея, взмывал к рубиновым звёздам, рассыпая над толпой металлические вибрации, вновь возвращался к Чулаки, как беспилотник, облетевший поле боя.

— Сограждане, у России есть два пути. В Европу и в бездну. Сегодня к власти в России пришли самые дремучие тёмные духи русских подвалов, где без света и солнца преет картошка. Она прорастает бледными, как черви, стеблями. Россия — картофелина, проросшая водянистыми бесплодными стеблями, которые не дадут ни одного зелёного листа, ни одного цветка. В России Президента Троевидова нет и не будет нобелевских лауреатов, открывателей физических и биологических законов, не будет авторов великих книг и картин, ясновидцев, прозревающих будущее, преобразователей, ведущих страну к совершенству. Тупая сила военкоматов, угрюмое самодовольство чиновников, ненависть к творчеству, страх перед новизной и тюрьмы, аресты, изгнания. Но мы не хотим уезжать из России! Не хотим, чтобы нас проклинал мир! Не хотим, чтобы наши цветущие юноши умирали по приказу хитрого и злого Президента, который, прежде чем выпить утреннюю чашечку кофе, радостно просматривает список очередной тысячи убитых на фронте солдат. Сограждане, пусть Президент Троевидов выйдет из своего кремлёвского бункера и откроет эти гробы! Пусть посмотрит в мёртвые глаза тех, кто мог бы составить честь России, отраду матерям, счастье семьям. Президент Троевидов, выходи!

Чулаки поспешил натянуть на замёрзшую голову меховой картуз, и площадь заахала, заревела, слила отдельные голоса в свирепый клич.

— Президент, выходи! Президент, выходи! Президент выходи! —