Светоч слушал молча, обратив к Лемнеру уцелевшую половину лица. Его серый глаз смотрел со стальной жестокостью. Когда Светоч повернулся к Лемнеру своими ожогами, кварц в глазнице казался стаканом крови.

— Это следовало ожидать. Я приказал начальнику тюрьмы Лефортово освободить камеры для новых постояльцев. Вы арестуете Чулаки и его клику и доставите в Лефортово. Я сам допрошу их сразу после ареста.

Лемнер покидал Кремль. Соборы, как тени, качались в снегопаде. В колокольне Ивана Великого мутно светилось оконце. Там сидел летописец, макал в чернила гусиное перо, готовый писать ещё одну страницу русской летописи.

Глава двадцать девятая

Утро выдалось угрюмое, без рассвета, с железной тьмой. Фонари светили мутно, не доставали земли, под каждым висел жёлтый мешок света. Дома, тупые, сдвинутые тесно кубы, с трудом просыпались, зажигали слипшиеся окна. По тротуарам торопились злые пешеходы. Улицу скребло стадо идущих в ряд снегоуборочных машин. Воспалённо, окружённые больным туманом, загорались светофоры. Становилось тесно от проезжих машин, несущих на горбах сугробы нападавшего за ночь снега. Чуть светало. Над крышами летели вороны, направляясь скрипучим полчищем к месту мусорных трапез. Режиссёр Серебряковский ездил по моргам, добывая мертвецов для предстоящего шествия в день Великого Перехода.

Стены мертвецкой, крашенные серой масляной краской, казались липкими от обилия побывавших здесь покойников. Серебряковский хищным взглядом режиссёра оглядывал мертвецкую, помещая её в свой будущий спектакль. Каменный стол с голым мертвецом. Поставленные один на другой три гроба в красном ситце. Санитар в грязном халате и резиновом фартуке, увозивший каталку, на которой прибыл мертвец. Служитель морга, передающий мертвецов родне. Два таджика в ушанках и грязных шарфах вокруг тощих шей. Серебряковский старался запомнить яркость красных гробов, тусклую слизь стен, продрогших таджиков, тоскующих в русской мертвецкой о гранатовых садах, служителя, доставшего из кармана гребешок и расчёсывающего свои непокорные брови, покойника, лежащего на спине. У покойника было жилистое синеватое тело, пухлый живот с резиновым пупком, чёрные ногти на скрюченных пальцах ног, ворох ржавых косматых волос, из которых выглядывали распухшие ноздри, разбитые приоткрытые губы с лиловыми дёснами и одиноким зубом, застывшие, глядящие из шерсти глаза. Всё было зрелищно, со всеми подробностями войдёт в спектакль о Великом Переходе.

— Загружаем, — приказал Серебряковский таджикам.

— Да, хозяин, — таджики сняли с гроба крышку, поставили у стола. Нутро гроба было не тёсано, с торчащей щепкой. Серебряков подумал, что у мертвеца будет много заноз.

— Кладите, — приказал таджикам. Те, было, ухватили тощие лодыжки бомжа, но служитель остановил.

— Дайте хоть причешу. Солдат бритый, стриженый, а этот, как Карл Маркс.

— Он ополченец, — сказал Серебряковский, глядя, как служитель гребешком расчёсывает гриву мертвеца.

Таджики свалили тело в гроб. Оно хлюпнуло. Таджики накрыли гроб крышкой и наспех пришили крышку гвоздями.

— С возвратом. Вечером пожалуйте обратно, — служитель расчесал гребешком свою нарядную бородку.

Второй мертвец был парнем с открытыми голубыми глазами, длинной ножевой раной под рёбрами. Третий мертвец — старая женщина с отпавшими на стороны грудями, чёрными, длинными, как пальцы, сосками.

— А мужика не нашлось? — Серебряковский хотел тронуть сосок, но не решился.

— Какая разница? Война народная, бабы, мужики под ружьё, — служитель принимал от Серебряковского деньги, бойко пересчитывал. Таджики заталкивали в гробы мертвецов, переваливали внутрь гроба тёмный жир женских грудей. Несли гробы в микроавтобус, который сквозь пробки пробирался к Октябрьской площади.

Рассвет неохотно просачивался в тёмное небо. Бронзовый Ленин умоляюще прижал к груди кепку. Матросы, солдаты и рабочие вели вокруг вождя карнавальный хоровод. Было густо, черно от толпы. Пешеходы муравьиными тропами тянулись на площадь, копились у светофоров, перед рычащим строем машин опрометью кидались, вливались в толпу у памятника и шарахались. На снегу краснели гробы. Они были заботливо, по линейке, поставлены. Таджики в дворницких рукавицах, греясь, притоптывали, словно отбивали чечётку.

Появился человек с матерчатым рулоном. Кинул рулон на снег, стал разворачивать. Развернулись трехцветные российские флаги. Человек покрикивал на толпу:

— Отойдём, отойдём!

Он накрывал гробы флагами. Гробы стояли в полосатых попонах. Серебряковский не мог угадать, где, накрытый флагом, лежит волосатый бомж, а где грудастая, с чёрными сосками, старуха. Всё тем же цепким взором художника он осматривал площадь с гробами. Она была сценой, где разыгрывался первый акт грандиозного, задуманного им спектакля.

Подкатил автобус, из него возбужденно высыпали дети, воспитанники детского дома. Воспитательница в мужской меховой шапке ловила за рукав убегавшего мальчика. Задыхаясь от мороза, кричала:

— А ну, стой, Николаев! Стой, паршивец!

Молодой человек разворачивал бумажный свиток с ворохом верёвочных тесёмок, вешал на грудь детям плакатики с надписями «Верните наших пап». Дети стояли покорно, увешенные плакатиками. Серебряковский усмехнулся. Они походили на партизан перед виселицей.

Появился духовой оркестр, добытый на московском кладбище. Музыканты в шубах, ушанках, просунув головы в завитки медных труб, тёрли перчатками мундштуки, шлёпали толстыми, натёртыми о медь губами. Раздавалось утробное рычанье трубы. Трубач сплёвывал, облизывая языком губы.

Серебряковский, получив синий, с красным нутром мегафон, пощупал звуком металлический воздух. Возгласил:

— Граждане, выдвигаемся! Не растягиваться! Плотной колонной! И да поможет нам Бог!

Толпа колыхнулась в одну, другую сторону, шагнула под колёса автомобилей, которые взвыли разгневанно.

Серебряковский выступал впереди колонны. Пятился, обращая к колонне дребезжащий сосуд мегафона. Обращался к ней спиной, шествуя, как поводырь. Казался себе Моисеем, выводящим народ из плена египетского. Его шаг становился величавым, плывущим, мегафон превращался в посох, он ударял им в асфальт Якиманки, и начинали бурлить ключи.

Таджики несли гробы, выглядывая головами из-под полосатых полотнищ. Рядом семенили замёрзшие дети с сиротскими плакатиками, умоляя вернуть им лежащих в гробах отцов. Женщины в чёрных платках шли, спотыкаясь. Начинали выть, рвать на себе платки.

— Коля, Коленька, встань из гробика, обними свою жёнушку!

— Витя, Витенька, да какой же ты был красивый, как любил свою Наденьку!

— Мы с Ванюшкой без тебя пропадаем! Возьми нас в свой гробик!

— Да что же они с тобой, Серёжа, сделали! Послали под пули, а мне до старости слёзы глотать!

Женщины спотыкались. Их поддерживали подруги. Ветер загибал на гробах флаги, разматывал на женщинах платки.

Оркестр выталкивал из труб замёрзшие звуки, падающие на мостовую, как ледышки. Музыканты раздували сизые щёки, пучили