Тяжелой показалась служба солдатская: все по сигналу и бегом, бегом…　

Сторожкое ухо уловило уверенные шаги людей, и Фридрих затаился, стараясь определить, куда идут охранники сегодня: к ним или в соседний барак.　

Но вот дверь барака с грохотом стукнулась о стену, лучи фонарей заметались по бараку, и до тошноты противным голосом завопил Журавль:　

— На пол! Быстро!　

Фридрих метнулся на пол, распластался на нем, прильнул к нему всем телом, которое непроизвольно сжалось в ожидании ударов. Рядом так же — словно мертвые — лежали товарищи. Зато у дверей, в которые ворвались немцы, раздавались глухие удары и сдавленные стоны. Там лежали раненые и те, кто окончательно ослабел. Они, конечно, не могли, как Фридрих и другие, рыбкой метнуться на пол, они чуть замешкались и вот…　

Наконец, кого-то вытащили из барака, дверь еще раз хлопнула, и барак заполнила мертвая тишина.　

— Орднунг! — усмехнулся немец.　

Пол в бараке бетонный, пронизывает холодом голое тело: чтобы приучить русских к гигиене, спать заставляют раздетыми; раздетыми и распластались на полу. Тощие, посиневшие от холода. Ни дать, ни взять — покойники.　

Уже четвертую ночь подряд врываются охранники в барак, и поэтому все дальнейшее известно до мелочей: через час этих сменят другие и так будет продолжаться до тех пор, пока не надоест коменданту лагеря. А пленные — лежи. И не шевелись!　

Пусть холод от бетона в кости проник, пусть судорога рвет ногу или руку, пусть до невозможности в отхожее место надо — виду не подавай, лежи, будто колода бесчувственная. За малейшее шевеление — смерть. Удар прикладом по голове или очередь автоматная, которая в помещении прозвучит громовым раскатом.　

Легче лежать, не так муки чувствительны, когда вспоминаешь или в будущее заглянуть пытаешься.　

…Каким дураком он, Фридрих Сазонов, был, когда считал тяжелой свою солдатскую службу! Подумаешь, отделенный замечание сделал или взыскание наложил!　

Почти с ненавистью вспоминает Фридрих, каким уросливым он был еще недавно. Только покосился на него отделенный, еще слова не сказал, а он уже обиделся, в спор вступил. А спор в армии — пререкания с командиром — воинское преступление. Из-за этой своей несдержанности даже войну не как другие встретил…　

Шестнадцатого июня командир отделения сделал замечание за грязный подворотничок. Спокойным голосом и справедливое замечание сделал, как младшему брату сказал, а он — на дыбы и такого наговорил, что командир роты, проходивший мимо, немедленно наложил взыскание — шесть суток ареста на гарнизонной гауптвахте.　

Посадили на гауптвахту двадцатого июня. Еще не успел распознать арестантскую жизнь, как беспокойный сон разметали взрывы бомб. Не только без оружия, но и без ремня встретил он, красноармеец Сазонов, ворвавшегося врага.　

И тут еще одна ошибка, которая, возможно, стала роковой: ему бы остаться при комендатуре, а он решил немедленно вернуться в свою часть. Откровенно говоря, только потому так решил, что хотелось доказать и отделенному, и командиру роты, и товарищам, что хорошего бойца они придирками заездили. И он побежал по знакомой лесной дороге, впервые испытав чувство тревоги за товарищей, впервые поняв, как они дороги ему.　

А небо было уже нежно-голубое. Всходило солнце, и в его первых лучах зелень листьев казалась необычайно чистой, жизнерадостной.　

Он бежал на запад, а навстречу ему лавиной катился непонятный грохот. Уже позднее Фридрих понял, что так предутренняя тишина леса исказила рев моторов мотоциклов. А тогда он просто удивился и машинально метнулся за деревья, едва из-за поворота дороги вдруг вылетели мотоциклисты и прошили лес и утро длинными очередями.　

К вечеру грохот боя ушел на восток. Фридрих, как затравленный заяц пометался по лесу, попетлял и вечером вышел на дорогу, подняв руки над головой.　

Потом был прямоугольник земли, огороженный колючей проволокой. И по углам его торчали часовые. Они, посмеиваясь, смотрели на пленных и, казалось, ничего против них не имели. Но когда один пленный подошел к проволоке и уставился грустными глазами на синеющие дали, часовой застрелил его.　

Ждали, что начальство взгреет часового, но оно только посмеялось и ушло, приказав похоронить убитого в окопах, которые дохлой змеей лежали на опушке.　

Тихонько посудачили об этом случае и пришли к выводу, что в этом лагере начальство — зверье. Вот поэтому и невинного человека запросто застрелили, и хлеба два дня вовсе не выдавали, и воды не привезли; пили из позеленевшей лужи.　

Ее, эту лужу, спустили к концу третьего дня. Сказали, что в стоячей загнившей воде много вредных бактерий, и спустили.　

А на другой день (четвертый день плена) привезли селедку. Она была рыжая от соли и времени, но ее съели с жадностью. Даже головы селедок облизали, чтобы не пропала ни одна крошка.　

Воду привезли только через сутки. Привезли в бочке и, открыв кран, вылили на землю, истрескавшуюся от зноя. Люди, почти обезумевшие от жажды, бросились к струйке воды, которая, казалось, звенела и пела на все голоса.　

Немцы открыли огонь и многие пленные упали, не добежав до воды. Переводчик пояснил:　

— Русские солдаты — свиньи, не имеют понятия о порядке. Запомните это слово — орднунг!.. Всем встать в очередь.　

Строили умышленно долго, затем пересчитывали, распускали строй и опять строили. Когда очередь, наконец, была готова, сухая земля без остатка поглотила воду. Лишь потемнела на том месте.　

Во имя орднунга расстреливали и нещадно избивали палками, плетками и просто, свалив, топтали подкованными сапогами. Избитых, как правило, пристреливали на другой день, чтобы «уберечь остальных от заразы». Как известно, слабый человек более восприимчив к инфекционным заболеваниям.　

Был и такой случай.　

Ранним утром, когда особенно бодро звенят птичьи голоса, а на траве сверкает множеством радуг роса, около проволоки появился немецкий солдат, сказал что-то часовому и вошел на территорию лагеря. Вошел, осмотрелся и пальцем поманил к себе красноармейца. Тот поспешно встал, подбежал к немцу и вытянулся, как того требовал орднунг.　

Немец влепил ему звонкую пощечину. Нет, ударил не со злости, ударил не кулаком. Ладонью ударил. Ударил и посмотрел, вся ли ладонь отпечаталась на щеке.　

Вот и все. Посмотрел на щеку пленного, вытер руку носовым платком и ушел.　

— Братцы, за что? — спрашивал красноармеец, вернувшись к товарищам. — Ведь я ему ничего плохо не сделал…　

Что ответить? В голове сумбур. Да и опасно говорить то, что думаешь. Смерть непрерывно дежурит за плечами у каждого, и кое-кто, чтобы перехитрить