– Наша сестра! Домой!

И разразилась слезами.

Хор голосов становился все громче, Сюзи прибавила к этой жалобной песне свой, сцепив маленькие ручки в женской беспомощности и скорби – жесте, старом как мир. Я снова покачала ее на коленке, прижала к груди, похлопала по спине. Еще раз бросила взгляд на калитку – не появился ли Питер. Миньлинь кричала детям, чтобы прекратили. Слов я не разбирала, но понимала смысл. Поглаживая Сюзи по спине, я спросила:

– Она их сестра?

– Нет, – ответила Миньлинь. Теперь она и правда размахивала бамбуковым подносом, держа его за одну ручку, будто собиралась всех нас поколотить. Я еще никогда не видела, чтобы она так злилась. Если подумать, я вообще никогда не видела, чтобы она злилась. – Они лгут. Нет у нее сестры. Ее мать мертва. – Миньлинь указала подносом на Сюзи: – Никто не хочет этого уродливого ребенка. Заберите ее. Дайте ей хороший шанс. – Затем, словно проясняя ситуацию: – Это плохие дети.

Я боялась, что сейчас появится Питер и увидит эту сцену, этот переполох. Прямое доказательство моей несостоятельности, инфантильности. Того, что из меня выйдет ужасная мать.

– Хватит! Хватит! – услышала я свой крик. – Замолчите все!

Этим я добилась лишь того, что Сюзи начала реветь в полный голос.

Миньлинь повернулась ко мне спиной и устремилась прочь.

Я снова похлопала малышку по спине. Утерла слезы с ее щек, с длинного родимого пятна, с пухлого подбородка. Теперь, когда больше никто не кричал, плач детей казался компанейским – просто-напросто язык, которого я не понимала.

Я спросила у высокой девочки:

– Она твоя сестра?

Девочка кивнула. Я обратилась к малышу у нее на коленях:

– Сестра?

Он посмотрел на меня непонимающим взглядом.

Я повернулась к двум девочкам, втиснувшимся на один стул по правую руку от меня:

– Ваша сестра?

Они глянули на свою предводительницу. Затем медленно кивнули, явно не понимая, о чем их спрашивают. На чумазых лицах длинные дорожки от слез, ручейки в песчаном русле. Я посмотрела на двух других девочек, сидевших в обнимку. Они уже кивали.

Они были такими тощими, эти дети. Костлявые руки и запястья, узкие бедра, позволявшие вдвоем умещаться на стуле. Казалось, даже платья, майки и шорты у них тонкие, как паутина. А моя Сюзи была упитанной, откормленной. Ее искупали, посыпали детской присыпкой и преподнесли мне в розовом американском платье – устоять невозможно, несмотря на пятно, обеспечившее ей клеймо уродливого ребенка.

Впервые за день я задумалась над тем, как долго Шарлин все это готовила, как давно положила глаз на эту малышку, поручила женщинам откормить ее. Приодеть. Не было ли розовое платье добыто с помощью деятельной нью-йоркской сестры?

Получила ли мать от Шарлин и полковника кругленькую сумму?

Шарлин полностью вычеркнула меня из своей схемы. Миньлинь была в курсе, женщины в большой комнате были в курсе, дети были в курсе, может, даже таксист – все знали, кроме меня. Какой логикой руководствовалась Шарлин, скрывая от меня свои замыслы? Не просите Тришу ничего решать. Она никогда не решит. Просто скажите ей: «Вот, держи. Твое заветное желание исполнено, fait accompli»[67].

Я жестом показала детям, чтобы пили лимонад, попыталась утешить их фразами, которых они явно не знали.

– Мы что-нибудь придумаем, – говорила я. – Не плачьте, – говорила я. – Все будет хорошо.

Затем снова показала на стаканы. Спросила, хотят ли они есть. Изобразила сценку с ложкой. Они молча наблюдали за мной, шмыгая носами и поглядывая на высокую девочку.

Сюзи потихоньку успокаивалась – икая, она снова сцепила свои пухлые пальчики, будто знала, что должна поддерживать себя сама, что на большее можно не рассчитывать. Я погладила ее по спине.

Если я и принимала решение, то приняла его тогда, неосознанно. Словно за меня и на этот раз сделал выбор кто-то другой.

Я медленно встала с малышкой на руках – глаза детей проследили за моими движениями – и, не сказав ни слова, опустила ее на колени высокой девочке, где уже сидел маленький мальчик.

Она быстро подвинула его.

Затем я подняла руку, будто передо мной была стая собак, все еще опасных, лишь недавно прошедших дрессуру.

– Оставайтесь на месте, – сказала я. – На месте. Вам вынесут еду. – И повторила пантомиму с ложкой.

После этого я зашла в дом и закрыла за собой дверь. Думаю, я прекрасно понимала, что к моменту моего возвращения на веранде может никого не быть – включая Сюзи.

Я позвала Миньлинь и, когда она вышла из кухни, сказала:

– Покормите их. И, бога ради, не жалейте лимонада.

Поднявшись наверх, я вытащила из бельевого шкафа наволочку и принялась засовывать туда детские платьица, подгузники и маленькие распашонки. Вещей было не так много. Сверху я положила сайгонскую Барби – подарок Шарлин на память о наших трудах.

Я запихнула наволочку в люльку, которую Миньлинь сделала из рыночной корзины, и, подняв ее за веревочные ручки, направилась к двери, но у комода помедлила, достала маленького каменного бодхисатву, стоявшего у ведерка с песком, и бросила его к остальным подаркам.

Затем выгребла все деньги из деревянной шкатулки с пагодой Салой – доллары и пиастры – и пошла обратно на веранду.

Когда я пытаюсь описать свое состояние в тот момент, то могу сказать лишь одно: внутри у меня все кипело и холодело. Кипело от злости – на Шарлин, на Питера, на всех, кто не считался с моим мнением, кто обманывал или игнорировал меня, кто манипулировал мной якобы ради моего же блага. На всех моих благодетелей.

Холодело – потому что я не позволяла себе задуматься о том, что потеряю, отказавшись от этой чудесной малышки. От этой подстраховки на случай бездетности.

Миньлинь выставила на стол (в знак протеста?) миску с чипсами, миску с солеными крендельками и тарелку с печеньем «Орео». Вдобавок к этому она вытряхнула в неглубокое блюдо содержимое нескольких банок с венскими сосисками (любимые консервы Питера). Американская еда, прямо из гарнизонного магазина. Дети пировали вовсю. Маленький мальчик сидел на моем стуле и радостно хватал все, до чего мог дотянуться. Никто больше не плакал. Сюзи с довольным видом сидела на коленях у высокой девочки, в темных волосиках мелкие крошки от чипсов.

Я в очередной раз с беспокойством оглянулась на калитку, представила удивление Питера при виде этой картины.

Время шло; я ждала, как школьница с портфелем, держа корзинку перед собой на вытянутых руках.

Внутри у меня все кипело и холодело, и ощущение нереальности происходящего – жара, уличный