Просовывая руки сквозь прутья, они что-то выкрикивали. Теперь плакали все. Я различила исковерканные версии «Сюзи» и «Сью».

Не успела я понять, что происходит, как из-за угла дома выскочила Миньлинь и помчалась к калитке, чуть не падая на каменной дорожке. На бегу она извергала яростный, пронзительный поток слов. В руке у нее было влажное кухонное полотенце – она как раз занималась ужином, – и у калитки она принялась размахивать им в воздухе и лупить по прутьям, словно отгоняя полчища мух.

Дети быстро отдернули руки, будто обожглись о раскаленную плиту. Но никто из них не отошел от решетки, не убежал. Наоборот, они тут же встретили крики Миньлинь своими – повышая голос навстречу потоку ее брани подобно тому, как поднимают руку, чтобы защитить лицо от удара. Стена шума, способная выдержать и отразить ее атаку, ответить на ее гнев и возмущение с равной силой.

Полотенце, описывавшее в воздухе широкие круги, напоминало дирижерскую палочку, так стройно откликался на ее взмахи визгливый хор детского негодования.

Я взяла малышку на руки, спустилась по ступенькам крыльца и подошла к калитке. Пришлось кричать, чтобы меня было слышно. Миньлинь брызгала слюной, ее глаза горели.

– Прекратите! – Я включила воспитательницу. – Что случилось? Чего они хотят?

Как только Миньлинь повернулась на мой голос, дети снова просунули руки сквозь прутья.

– Уйти! – закричала она на меня по инерции, затем поправилась: – Скажите им уйти.

Теперь дети безудержно ревели. Все, кроме высокой девочки, стоявшей чуть поодаль и не сводившей взгляда с садовой дорожки. Не сводившей взгляда с меня и пухленькой Сюзи у меня на руках.

Я отступила – от ее хладнокровия мне стало не по себе, – затем велела Миньлинь впустить их.

Она принялась возражать:

– Они должны уйти. Скажите им уйти. Им тут не место.

Протиснувшись мимо нее, я отодвинула засов и распахнула калитку. Мгновенно наступила тишина. Дети попятились, не зная, что делать теперь, когда путь открыт. Работая в детском саду, я усвоила: самый верный способ успокоить заупрямившегося ребенка – дать ему то, что он требует (ничто так не губительно для желания, как обладание желаемым).

– Ну же, – сказала я, – заходите.

Робкие, притихшие, они гуськом прошли в калитку, шмыгая носами и опасливо поглядывая по сторонам. Сначала пятеро младших, а за ними высокая девочка, и, хотя она шагала, склонив голову и опустив взгляд, в ней было что-то царственное. Та же уверенность в себе, что у Лили, скрытая, но сильная вера в свои способности.

Я попросила Миньлинь принести детям лимонада. Она застыла на месте, мокрое полотенце безжизненно повисло в руке. Ее темные глаза по-прежнему горели, но теперь их гнев был направлен на меня.

– Уйти, – повторила она теперь уже не пронзительным, а твердым как сталь голосом. – Они должны уйти. Скажите им.

– Дети хотят пить, – ответила я. – Пожалуйста, делайте, что я говорю.

По-моему, это были самые суровые слова, которые я произнесла за все свое пребывание в Сайгоне.

Взамен меня смерили самым суровым взглядом – глаза Миньлинь остановились на моем лице, на ребенке у меня на руках, на моей талии и бесплодном животе.

Затем она развернулась на месте и сердито зашагала к дому.

Дети окружили меня, они гладили пухлые ножки Сюзи, что-то ласково приговаривая и – у меня екнуло сердце – снова плача, теперь уже тихо, печаль без ярости. Я стала мягко подталкивать их к веранде, изо всех сил изображая благосклонную невозмутимость.

Высокая девочка плелась за нами следом, неохотно, угрюмо. Эта ее угрюмость странным образом перекликалась с жарой и влажностью.

Я указала на стулья, расставленные вокруг кованого стола. Дети залезли на них по двое на сиденье, бедро к бедру, как это делают дети во всем мире. Высокая девочка взяла на руки малыша – единственного мальчика – и заняла последний стул. Сюзи у меня на коленях со смехом потянулась к протянутым рукам детей. Я придерживала ее за живот и, чувствуя, как она рвется к ним, убеждала себя, что это не привязанность и даже не инстинкт, а всего-навсего любопытство. Как если бы она тянулась к лучам солнца из колыбели.

Я улыбнулась и спросила что-то вроде: «Вы шли пешком?» – прогулявшись двумя пальцами по столу. Никто даже не повернул головы. Меня словно там не было.

Помню, я бросила взгляд на калитку, зная, что скоро в нее войдет Питер. С минуты на минуту.

Я повторила вопрос, на этот раз обращаясь к высокой девочке:

– Вы шли сюда пешком? – И тут меня осенило. – Вы что, следили за нами?

Ее подбородок сморщился, губы задрожали. Хоть она и была старшей, увидев эту борьбу, эту беспомощность перед внезапно подступившими слезами, я вдруг осознала, что она сама еще ребенок.

Вернулась Миньлинь с подносом, невысокие стаканы до половины – неохотно – наполнены мутным лимонадом. Она расставила их на столе, пару раз едва не угодив детям локтем по лбу, затем, держа пустой поднос у бедра, принялась бранить высокую девочку на вьетнамском. Это извержение девочка встретила собственным горьким потоком слов поверх головы малыша, сидевшего у нее на коленях, – тут-то я и увидела проблеск ее наступающей зрелости, тайную силу, скрытую в длинной спине. На секунду мне показалось, что Миньлинь сейчас начнет размахивать бамбуковым подносом, как до этого размахивала полотенцем. Я коснулась ее руки:

– Не надо. Пожалуйста, перестаньте.

Она бросила на меня полный презрения взгляд, и я испугалась, что теперь уже поднос обрушится на меня.

– Чего они хотят? – спросила я.

Высокая девочка быстро повернулась ко мне:

– Леди, пожалуйста!

Но Миньлинь закричала:

– От них будет беда!

И исторгла на девочку новую лавину брани. Другие дети опять заплакали, один за другим, домино из фонтанов слез.

Я почувствовала, как Сюзи напряглась, и покачала ее на коленке, чтобы она тоже не разревелась.

– Какая от них беда? – спросила я. – Они же дети. – Затем повторила, уже настойчивее: – Чего они хотят?

У высокой девочки так дрожал подбородок, так выпятилась нижняя губа, что мне захотелось протянуть к ней руку, погладить ее по щеке.

– От них беда, – твердила Миньлинь. Неприступная стена. – Скажите им уйти.

Тут высокая