Я приняла из рук высокой девочки чашку с чаем, такую горячую, что покалывало пальцы, но тут ко мне снова подполз малыш, и я подняла ее повыше и отвернулась – инстинктивная предосторожность. Так поступил бы каждый, будь у него в руке горячий напиток, а у ног шустрый ребенок, но Миньлинь и ее подруга рассмеялись. Шарлин забрала у меня чашку, и тогда я посадила малыша к себе на колени, на самый краешек (предосторожность намеренная), и провела рукой по его темным волосам. Попа у него была слегка влажная, но я не обращала внимания. Мне так нравилось нянчить его, слушать его лепет.

Я снова была в детском саду. Я была Анной из мюзикла «Король и я». Я узнавала вас получше[66].

Миньлинь и ее подруга замолчали. Я заметила, что они смотрят на меня и улыбаются. Не в этом ли заключалась моя роль? Когда они вернулись к беседе, к ним присоединилась Шарлин.

Девочке, разливавшей чай, дали какое-то указание, и, опустив голову, она быстро вышла из комнаты. Две женщины среднего возраста в аозаях из дешевой светлой ткани – я уже начинала подмечать такие детали – вдруг вышли вперед и стали подбирать с пола детей. Одна из них забрала малыша, сидевшего у меня на коленях. Я спросила, как его зовут, но она либо не расслышала (в это время он заплакал), либо не понимала по-французски.

Женщина отнесла малыша в соседнюю комнату, в ту самую, где скрылась высокая девочка. Вторая женщина, с двумя другими малышами на руках, вышла за ней следом. В комнате сразу повисла тишина. Миньлинь с подругой стояли рядышком, скрестив руки на груди. Шарлин сказала: «Ну что ж». Старухи и все оставшиеся дети уставились на нас.

Шарлин готова была перейти к делу, ради которого мы приехали, я это чувствовала.

Но тут вернулась высокая девочка. На руках у нее была малышка шести или семи месяцев. Пухленькая, в очень западном розовом платьице, с розовым бантиком в жидких черных волосах. Девочка подошла ко мне, бережно посадила малышку мне на колени и, склонив голову, отступила.

Я заворковала, не могла устоять. Похоже, малышку только что искупали. В жаркой комнате ее милые ручки и ножки с кольцами складочек были прохладны на ощупь. От нее веяло тальком и детским шампунем. Она подняла на меня взгляд – любопытный, серьезный. Конечно, я сразу заметила родимое пятно на левой стороне ее лица – в мое время их называли винными пятнами, – широкий мазок темной краски от подбородка до линии волос. Пятнышки помельче были рассыпаны по шее и под платьем.

Я услышала голос Шарлин:

– Правда, милая?

Я прижала малышку к себе. Ей нравилось сидеть у меня на коленях, она даже протянула руку потрогать мое лицо, губы. Я запрокинула голову и рассмеялась. Во мне вдруг поселилась уверенность – та самая, которой мне так не хватало на пикнике с маленьким Роджером, – что в будущем из меня и правда выйдет чудесная мать.

Держа на коленях это драгоценное дитя, я ощутила знакомую пульсацию крови, знакомую тягу, словно что-то двигалось у меня в сердце, в легких. Тихий, но настойчивый призыв, влечение, голод – убежденность, которую не пошатнуть никакими разочарованиями или разумно подкорректированными ожиданиями. У меня будет свой ребенок.

– Как ее зовут? – спросила я, целуя маленькую ладошку.

Подруга Миньлинь ответила, почти прокричала:

– Сюзи!

Мы с Шарлин рассмеялись. Потом Шарлин сказала:

– Она твоя.

* * *

И снова фантазия преображает воспоминание, застилает его. Не могу сказать точно, закружилась ли комната, пошатнулась ли я сама, окрасилась ли вся сцена – Шарлин, Миньлинь, старухи, серьезные дети вдоль стен – в янтарные тона театральных подмостков, старинной фотографии исторического события, но так она выглядит сейчас, у меня в памяти. У меня в памяти нет жары, нет уличного шума, нет никаких препятствий, технических трудностей, последующих лет. Остался лишь сладкий лепет малышки, ее прохладная кожа, исполнение заветной мечты моего тела.

– Она твоя, – сказала Шарлин. – Забирай ее домой. – Затем, словно прочитав мои мысли, добавила: – Бесплатно.

Наверное, я что-то возразила. А как же Питер? – спросила я.

– Ах да, Питер, – сказала Шарлин. – Ты и на мессу не пойдешь без его разрешения. Господи. Будь хоть чуточку самостоятельнее.

Я упомянула о юридической стороне, о паспортах.

– Я все устрою, – сказала Шарлин.

Оставалась моя собственная, пока еще невысказанная надежда, зревшая последние две недели, – что мы с Питером снова попали в цель.

Что у нас скоро будет свой ребенок.

– А это подстраховка. И вообще ты сама говорила, что тебе не нравилось быть единственным ребенком.

Я не сомневалась, что смогу любить эту девочку. Когда Шарлин пробежала пальцем по пятну у нее на лице («Уолли сказал, что с этим сейчас успешно работают в Штатах»), во мне пробудился яростный материнский инстинкт.

– Она безупречна.

Шарлин улыбнулась, сказала что-то по-французски Миньлинь, и та шепнула что-то в ответ.

– Для того, кто любит, – терпеливо перевела для меня Шарлин, – шрамы от оспы милы, как ямочки на щеках.

* * *

То, что было дальше, напоминало завертывание посылки. Суетливое заматывание подарка. Две женщины в дешевых аозаях вернулись, на этот раз с простыней, в которую запеленали нас обеих, мать и дочь, закрепив моего ребенка у меня на груди.

(Тут мне невольно вспомнился лепрозорий: прокаженные с поднятыми руками, которым измеряют обхват груди. Мои собственные горькие выводы о том, что мы снимаем мерки для саванов. Я постаралась отогнать этот образ.)

Вскоре мы с Шарлин и Миньлинь уже снова петляли по узким, шумным переулкам этого странного квартала. Миньлинь несла мою сумочку, а я несла малышку, привязанную к моей груди, ее макушка упиралась мне в подбородок, мои ладони обхватывали ее округлую попу.

Но когда мы вышли к дороге, такси там не было.

Наверняка водителя подкупили солдаты, заявила Шарлин, те мальчишки, которые курили и ухмылялись, сделав свои грязные делишки. «Да уж, милые юноши», – сказала она. Мы подождали еще несколько минут, но, видимо, такси в эти места не заезжали.

Миньлинь сказала, что нам придется немного пройти пешком.

И мы пустились в путь. Несмотря на жару и влажность. На уличный шум. Потерянная, я просто следовала за Миньлинь и Шарлин. Вскоре по спине у меня уже струился пот. Я провела большим пальцем по лбу бедной малышки, по черным, теперь уже влажным волосикам с розовым бантом. Она подняла на меня взгляд. Мне показалось, что она улыбнулась. Несколько