Лобанов отодвинулся в тень, посмотрел на товарищей. Губенко опять включил радиостанцию и копошился около нее, копошился с таким видом, будто он не в тылу врага, будто не его засекли вражеские пеленгаторы… Да, хороший Губенко радист и матрос. Прикажи ему продолжать передачу — до тех пор ключом стучать будет, пока не умрет…　

И Зураб не подведет. Сейчас он сидит неподвижно. Его черные лохматые брови сошлись над переносицей. Углы губ чуть опустились вниз и кажется, что Зураб усмехается, вспомнив что-то хорошее. Только глаза строгие…　

На товарищей надейся, старшина, а решай сам…　

— Что предпримем? — спросил, наконец, Лобанов. — Раз засекли нашу рацию, значит, завтра обязательно обшарят островок… Может, переберемся на соседний? Приказ предусматривает и такой вариант… Оттуда подсвечивать будем…　

Несколько минут все молчали. И вдруг Губенко, который, казалось, и не слушал старшину, сказал:　

— Не можем переходить. Ведь наши-то не знают,　что мы туда перебазируемся. Ошибутся штурманы в прокладке курса.　

— Может оттуда передашь? — спросил Зураб.　

— А если нет? Ведь теперь немцы следят за этим районом. Так всю ночь и будем мотаться между островами?.. Скажи, старшина, если мы подсветим оттуда, штурманам легче будет найти нужный курс?　

— Отсюда легче.　

— Тогда зачем предлагаешь переходить? — пожал плечами Зураб. Он осмотрел свой автомат и спросил обычным тоном: — Разрешите заступать на пост, товарищ старшина?　

Лобанов кивнул. Жизнь продолжается. И ничто не изменит ее хода. Солдат ко всему готов. Но все-таки Лобанову не по себе: предполагал, что так может случиться, а случилось — неприятно, муторно на душе.　

Неужели нет выхода? Конечно, нет: завтра ночью корабли пойдут через минное поле, и он, Лобанов, обязан показать им фарватер. Значит, остается одно: держаться до последнего… А долго ли продержатся три человека?..　

И невольно вспомнились слова командира роты, у которого он служил под Одессой: «Не количество солдат, а их душа — мерило крепости!» Так сказал командир, когда на роту наступало два батальона. Мерило крепости… Верно сказано! И до тех пор будет держаться гарнизон островка, пока командование не прикажет уйти, или пока не погибнет последний матрос. Да иначе и нельзя: эта груда валунов — советская земля, здесь на посту стоят три советских матроса. И без разводящего они не уйдут с поста. Разводящий — корабли, несущиеся по фарватеру через минное поле. Только после того, как пройдут они, можно будет покинуть пост, чтобы отдохнуть.

4.　

Ранним утром, когда лучи солнца еще не пробились сквозь рваные тучи, Лобанов вновь собрал в подвале свой гарнизон и сказал тем спокойным тоном, каким обычно на корабле разговаривал с матросами в свободное время:　

— Не миновать облавы. План у меня такой… Мы с Зурабом встречаем фрицев… Дадим им заметить "Себя и вступим в бой. Биться — как только можем.　

Никогда Лобанов не думал, что так трудно будет высказать мысли, продуманные за ночь.　

— А я? — не вытерпел Губенко.　

— Тебя мы в щель уложим. Знаешь, что у бухточки кончается? И камнями завалим. С первого дня я ее приметил… Лежи в ней и не дыши. Ясно? До самой ночи лежи. Ты будешь кораблям сигнал подавать.　

Замолчал старшина. Молчали и его товарищи. Будь на месте Лобанова другой человек, может быть, заспорили бы с ним Губенко с Зурабом, может быть, и попытались бы доказать, что он должен лечь в щель. А теперь спорить не могли: отец троих детей не пойдет на верную смерть, не обдумав всего. Значит, не переубедить Лобанова. Только его и себя расстроишь. А кто от этого выиграет?　

— Сиди в щели, пока корабли не подойдут, — тихо, но так значительно, что каждое слово стало ощутимо весомым, закончил Лобанов. — Хватит об этом. За работу пора.　

Через пять минут все вышли из подвала. Если бы сейчас туда заглянул посторонний человек, он сразу понял бы, что здесь живут толькое двое. Следы пребывания третьего — исчезли.　

— Холодно ему, старшина, в щели лежать будет, — 　сказал Зураб, улыбнувшись поднимающемуся невероятно большому солнцу.　

— Опять глупости болтаешь, — заметил Губенко без привычной насмешки. — Помолчал бы…　

— А почему молчать? Или я голоса лишен?　

Так, перебрасываясь пустыми фразами, подошли к щели. Ее они знали хорошо. Постепенно расширяясь, щель тянулась к морю и выходила к нему почти над самым мысочком, защищающим бухточку от восточного ветра.　

На ее дно положили обломки ящиков, бочек.　

— Чуть что — здорово гореть будет, — словно про себя сказал Лобанов, пряча глаза.　

Ему не ответили, но поняли: если корабли не заметят света фонаря, Губенко подожжет эти обломки. На костер будут держать свой курс корабли.　

Настали тягостные минуты прощания. Лобанов неумело обнял за плечи Губенко, чмокнул в щеку, отвернулся и стал старательно очищать свои брюки от воображаемой пыли.　

Зураб тоже обнял друга и прошептал:　

— Держись, Митька! Мы еще погуляем у меня в Абхазии!　

Веселые слова сказал Зураб, но Губенко чувствовал, что, только собрав все свои силы, выдавил он из себя и веселые слова, и улыбку. Глаза у Губенко стали влажными, в горле запершило. Ему захотелось еще раз обнять товарищей и сказать им, что не будет он сидеть в щели, что уж если погибать, то всем вместе. Но Лобанов нетерпеливо покашлял, посмотрел на него. Губенко, торопливо отстегнув от пояса гранату, протянул ее Зурабу. Тот взял ее, подбросил в воздух, поймал. Этот безобидный жест выражал и благодарность, и заверение, что граната в надежных руках.　

Граната уже почти исчезла в кармане бушлата, когда рука Лобанова легла на плечо Зураба. Тот вскинул глаза на старшину.　

— Отдай. И бутылку с зажигательной смесью отдай.　

И опять никто не спорил со старшиной: Губенко должен дожить до прихода кораблей, ему — все лучшее.　

Торопливо, но аккуратно щель завалили камнями, оставив только выход к морю, осмотрели землю (нет ли следов?) и ушли. Губенко прислушивался к удаляющимся шагам товарищей. Вот стихли и они. Лишь волны, будто испуганные, бились о берег. И тут Губенко не выдержал, заплакал, уткнувшись лицом в рукав бушлата.　

Лобанов и Зураб ушли на другой конец островка, залегли за давно облюбованными камнями. Перед ними — отливающее сталью море. За ним чуть синеет полоска земли.　

— К Губенко, Зураб, не ходи, — тихо сказал Лобанов, набивая патронами автоматные диски. — Он для нас — что похоронен.　

Голос у старшины спокойный, даже ласковый. А вот Зураба, как всегда перед боем, бьет нервная дрожь. Для него нет ничего хуже ожидания. И опять не о себе беспокоится