— Перина взбита!　

Легли рядышком, тесно прижавшись друг к другу. Губенко еще немного поворчал: дескать, служба у него дурацкая, что ни один порядочный, уважающий себя человек никогда не уснет на такой подстилке, — и вдруг захрапел, нежно обняв товарища. А Зураб не мог уснуть. Он лежал лицом к стене и прислушивался к ровному шуму прибоя, который сквозь каменную толщу доносился, как протяжные, тяжелые вздохи. Словно морю надоела эта война, словно оно стосковалось по мирным солнечным дням.　

А старшина Лобанов в это время сидел на груде камней и ощупывал глазами море. Ни одного огонька, ни силуэта корабля, ни рыбачьей лодки. Пустота, мрак.　

2.

Утром, когда стали отчетливо видны все предметы, Лобанов разбудил товарищей, и они, поеживаясь от холода, вылезли из подвала. Серое небо, с которого не переставая сыпался тот же, что и вчера, мелкий и нудный дождик, словно низкая крыша, придавило островок, спрятало его от глаз береговых наблюдателей.　

— Облазить и изучить остров так, чтобы знать его, как свой кубрик, — сурово сдвинув брови, приказал Лобанов. Он погладил рукой подбородок и добавил после небольшой паузы: — Пользоваться надо, что с берега ничего не видно. В ясные дни в подвале отсиживаться будем. Понятно? Действуйте!　

Матросы козырнули старшине, машинально, по привычке, выработанной за годы службы, повернулись «кругом», сделали несколько шагов и остановились. Впереди — обрыв в море.　

Обрыв — гранитная скала высотой метров в пять. Она прорезана неглубокими трещинами. А внизу — черные мокрые глыбы валунов. Волны наскакивают на них, словно хотят сбить с насиженных мест, с разбега бросаются на гранитную стену, разбиваются о нее и, злобно шипя, отступают, устилая свой путь пеной. И в этот момент опять из воды высовываются валуны. Они будто дразнят: «А ну, давай еще!»　

Матросы пошли по кромке обрывистого берега. Везде изрезанная гранитная скала. Высадиться на островок можно только в той бухточке, в которую проскользнули они сами, или на южной косе, далеко врезавшейся в море.　

— Держаться здесь можно, — сказал Зураб, сворачивая папиросу. — И почему они островок без присмотра оставили?　

— Не до жиру, быть бы живу, — неожиданно зло ответил Губенко. — Не поймешь?　

— Зачем загадки загадывать, если и сам отгадать не можешь?　

— Соображать надо! — Губенко многозначительно покрутил пальцем около виска. — Если здесь пусто, то, конечно, дело темное.　

— А ну, говори!　

— Им бы фронт хоть недельку еще удержать, а ты с островком носишься!　

Зураб и сам подумывал об этом и задал вопрос лишь для того, чтобы Губенко заговорил. Очень хорошо, когда товарищ с тобой разговаривает.　

— Кацо! Вернемся на базу — сам ходатайствовать буду, чтобы тебе звание профессора дали!　

— И не выдумывай! — с притворным испугом замахал руками Губенко. — Еще заставят таких, как ты, обучать!　

Так, беззлобно подшучивая друг над другом, они шли по островку. Больше наседал Губенко. Последнее слово чаще всего оставалось тоже за ним. Но Зураб не обижался: разве можно на друга сердиться? Да и Губенко шутил не зло. Он тоже дорожил дружбой с Зурабом. Началась она почти год назад. В тот день они случайно встретились в городе. Не успели поговорить, как раздался сигнал воздушной тревоги. Пришлось бежать в убежище. Оно помещалось в подвале большого дома. Там было полно детей, женщин и стариков. Из настоящих мужчин — только они с Зурабом. Лица у всех одеревеневшие, в глазах — ожидание, страх.　

А фашистские самолеты бросают бомбы. Земля вздрагивает, кажется, весь подвал ходуном ходит. Вскоре одна из бомб грохнула так близко, что со стен посыпалась штукатурка и погас свет. Люди притихли. Кто-то начал всхлипывать. Губенко почувствовал, что и у него спазм сжимает горло. Захотелось выскочить из этого душного подвала. Еще немного — он бы так и сделал, но в это время зажгли фонарь и сразу же Зураб крикнул:　

— А ну, шире круг! Запевай, кацо!　

Голос у него был властный, и Губенко не посмел ослушаться: запел сиплым голосом глупый куплет, каким-то чудом всплывший в памяти:　

Базар большой,　

Кукурузы много…　

Зураб поднялся на носки и поплыл по кругу, поплыл мимо недоумевающих людей, поплыл задорно сверкая глазами, подстегивая себя гортанными выкриками.　

И прошло оцепенение, владевшее людьми: уже несколько человек подпевало Губенко, а еще больше отбивало такт ладонями.　

— Чего это ты плясать вздумал? — спросил Губенко, когда дали отбои воздушной тревоги и они вышли из убежища.　

— Понимаешь, страшно стало, — чистосердечно признался Зураб. — Очень страшно!.. А зачем перед страхом на колени становиться?　

А потом, когда попали в один батальон морской пехоты, Губенко убедился, что Зураб и в бою перед смертью на колени не становится.　

Кончен осмотр островка. Снова они все трое стоят у развалин маяка. Здесь поверх гранита лежит слой земли сантиметров в двадцать, кое-где робко пробивается травка. Есть даже подобие клумбы. Она, видимо, раньше была обложена кирпичами: еще и сейчас торчат из земли их углы.　

Сквозь пелену дождя чуть виден соседний островок. Это просто скала, торчащая среди волн. Только чайкам и сидеть на ней.　

Берега, занятого врагом, сегодня не видно.　

— Все ясно? — спросил Лобанов, пытливо глядя на товарищей.　

— Так точно, ясно, — ответил Губенко, вздохнул и полез в подвал.　

Там он скинул с себя бушлат, уселся у радиостанции, открыл ее и начал осматривать радиолампы, конденсаторы, проводники, чуть слышно насвистывая какой-то веселый мотив. Лобанов лег спать, а Зураб, прикрыв автомат плащ-палаткой, улегся снаружи среди камней. Он наблюдал за морем.　

Три дня прошло спокойно: на минном поле не появлялось ни одно суденышко, к островку не подходил ни один из фашистских катеров, скользивших вдоль чуть заметной полоски берега.　

Впервые заметив эти катера, моряки сразу же отправились в подвал. Среди камней остался лишь наблюдатель. Но скоро они поняли, что фашисты с катеров не обращают внимания на островок. Теперь, при появлении катеров, моряки уже не прятались, а продолжали спокойно лежать на камнях.　

Все эти дни Зураб и Губенко безропотно выполняли распоряжения старшины, исправно выходили на вахту, но Лобанов чувствовал: что-то нарушило нормальный ход жизни, что-то, как ржавчина, ест людей.　

Особенно заметно это было на Зурабе. Он перестал бриться и почти все свое свободное время спал или лежал, уставившись глазами в одну точку. Он уже не откликался на шутки Губенко. В лучшем случае — покосится на товарища, скользнет по нему