Да и шутки Губенко стали злыми, ехидными.　

Это настораживало Лобанова. Парни были как парни, сам выбрал из сотен — и такой неожиданный оборот….　

С Зурабом встречался еще под Сталинградом, а с Губенко — с сорок третьего неразлучен, если, конечно, не　считать тех месяцев, когда в госпиталях лежали. Ведь потому и выбрал их, что как на себя надеялся: в бою промашки не дадут, а Губенко, кроме того, и радист первоклассный.　

Дружба тоже много значит: мало ли что случиться может, а друзья — не подведут. Особенно такие, как эти двое. Оба они жизнь любят, значит, изо всех сил они будут стараться задание выполнить.　

Эти мысли не давали покоя, и Лобанов, отдохнувший после ночной вахты, решил поговорить с товарищами откровенно. Он встал с жесткой постели, затянул потуже ремень и вышел из подвала. По небу неслись рваные косматые тучи, и море было покрыто движущимися темными пятнами. Волны с белыми пенными гребнями неслись на островок и разбивались о его берега, вздымая к небу столбы радужных брызг. Пахло соленой водой и водорослями.　

Все это знакомо, даже немного надоело, и Лобанов отвернулся от моря. На развалинах маяка лежал Губенко. Сейчас он был наблюдателем. Но Лобанова заинтересовало поведение Зураба, который ползал по земле, словно искал что-то. Старшина подошел ближе и все стало ясно: матрос восстанавливал вокруг клумбы каменный барьерчик. Кирпичи он брал любовно и так же любовно вдавливал их углом в землю.　

Лобанов сделал еще несколько шагов и ногами разрушил все, что восстановил Зураб. Тот вскочил на ноги и исподлобья недоумевающе посмотрел на старшину. Его губа предательски дрожала, дергалась, обнажая белые зубы.　

— Нельзя, Зураб, ничего нельзя здесь пока изменять, — как можно спокойнее сказал Лобанов, протягивая кисет. — Вдруг с самолета заметят? Чуешь, какая карусель получится?　

Зураб кивнул головой, но закуривать не стал: обиделся. Только примерно через час он сказал, криво усмехаясь:　

— Хорошо, старшина. Распухну от безделья, но ничего не трону. Пальцем не шевельну!　

Долго все трое сидели молча. Потом Губенко словно прорвало. Он проклял фашистов, которые поставили это минное поле и забыли о нем, и вдруг набросился на Зураба:　

— Какого черта ты морду воротишь? Солнце, воздух — без карточек! Сюда вишни, яблони посадить — лучшего места на всей земле не найдешь!　

Зураб вздрогнул, впился черными глазами в Губенко, но уже через минуту опять медленно опустил веки, откинулся назад, повалился спиной на рыжий валун и, сдерживаясь, сказал:　

— Зачем обидные слова говоришь? В злых словах нет правды… Будут здесь и яблони, и вишни… Когда будут? Я не деревья садить сюда пришел! Работать пришел! А что здесь? Тишина! — последнее слово Зураб произнес так, словно выругался. — Без работы кинжал ржавеет, а я человек!　

Лобанов пытливо смотрел на Губенко. Тот машинально ковырял землю и молчал. И Лобанов догадался, что он согласен с Зурабом, что оба они страдают от безделья, стыдятся его.　

Действительно, разве легко человеку, который все время был занят, вдруг оказаться без работы? Взять для примера самого Лобанова. Ему сорок лет. До войны плавал на пароходе по Волге и Каме. Нечего и говорить, что он куда спокойнее и выдержаннее, чем этот молодняк. Но и ему тошно здесь. Если бы не специальное задание, ни за какие деньги не согласился бы жить на этом островке, хотя маячный сторож и большая величина.　

Только подумал так, и сразу понял, что это пустые слова: если прикажут, пойдет он сюда и после войны. Родина тем и сильна, что много у нее преданных сынов, готовых ради нее на любое дело. Разве мало сейчас солдат, которые, подобно Лобанову, сидят на таких вот островках, на наблюдательных пунктах, в сырых ямах, на горных вершинах? Они, словно маяки, разбросаны на пути к победе. Невелик каждый из них в отдельности, но не сработай он в нужную минуту — замедлится общее победоносное движение.　

Почетно и лестно служить на любом из них. Даже если фамилия твоя народу неизвестна.　

Узнал Лобанов причину разлада в маленькой своей семье — и легче ему стало. Он посмотрел на часы — было около двенадцати — и сказал, четко выговаривая слова:　

— Будем жить по корабельному распорядку… Приступить к приборке!　

Матросы удивленно посмотрели на старшину: шутит? Нет, серые глаза Лобанова были строги, в углах рта залегла жесткая складка.　

— Не слышали команды? — спросил он, вставая и оправляя бушлат.　

Матросы вскочили на ноги и исчезли в подвале.　

А утром, когда стрелки часов показывали шесть, Лобанов спустился в подвал, направил свет фонаря на лица матросов и впервые за последние годы прозвучала здесь команда:　

— Вставать, койки вязать!　

Еще минута и новая команда:　

— Приготовиться к утреннему осмотру!　

Только две команды пока и подал он, а уже исчезла пелена безразличия с глаз Зураба, быстрыми, точными стали его движения.　

С этой минуты жизнь на островке пошла точно по корабельному распорядку: физзарядка, «проворачивание механизмов», уборка помещения. Даже боевой подготовкой стали заниматься: Губенко объяснял товарищам устройство радиостанции.　

3.

Кончился пятый день. По-прежнему с мерным рокотом бились волны об островок, осыпая валуны радужными брызгами. По-прежнему спокойно садились чайки на прибрежные камни. Казалось, ничего не изменилось ни на этом островке, ни в море. Но от зорких матросских глаз не скрылась ни подводная лодка, ни сторожевой корабль фашистов, которые вчера ночью прошли через минное поле по извилистому фарватеру, похожему на согнутую в колене ногу. Засекли моряки и точку поворота.　

И тогда на пятую ночь заработала радиостанция Губенко. Товарищи с волнением следили за его сосредоточенным лицом, прислушивались к дробному стуку ключа. Белесые брови радиста собрались у переносицы, губы сжаты в полоску.　

Но вот радостная улыбка расплылась по лицу Губенко. Заулыбались и остальные.　

— Принимают, кацо? — спросил Зураб.　

Губенко покосился на него, и замер, сжался Зураб: честное слово, он не подумал о том, что мешает товарищу.　

И вдруг Губенко выругался, лицо у него заострилось, стало злым и жестоким. Еще несколько минут он копошился около радиостанции, потом выключил ее, снял наушники и сказал, повернувшись к товарищам:　

— Все передал. Корабли завтра пойдут. Еще что-то передавали, но фашисты засекли… Глушат, гады! Такой треск, что ушам больно.　

Лобанов взглянул на часы и пробасил:　

— Переходи на запасную волну.　

— Пробовал, товарищ старшина. Только высунусь — навалятся и глушат, спасу нет.　

Тихо стало в подвале. Так тихо, что все отчетливо услышали слабое потрескивание сухих щепочек в костре, который был разложен на цементном полу подвала.