— Твоя жизнь висит на волоске. Отпусти девушку и сдайся. Тогда уцелеешь, — на всякий случай говорю я.

— Она не хочет, — глухо отозвался Соломаха. — Она хочет пойти со мной.

Тут, конечно же, подаёт голос Шумер:

— Куда она с тобой хочет пойти? Почему она сама ничего не говорит? Виталия?!!

Куколка молчит.

— Виталия!!! Ты слышишь меня?!!

Она поднимает голову. Мутным взором обводит депрессивный интерьер полуразрушенной церкви. Видит Шумера и Тимку. Тимка, как и полагается лохам, опять безоружен. Зато Шумер вооружён до зубов.

Моя позиция располагается на несколько шагов ниже них — самое невыгодное, смертельно опасное положение.

— Виталия!!! — повторяет Шумер, и она отвечает устало, тоном капризного ребёнка:

— Ну что «Виталия» да «Виталия». Да, я больше не люблю тебя… вас. В самом деле, куда вам… тебе до Назара? Ты… вы знаете какая у Назара жизнь? Как он страдал и страдает?

Вот оно что! Она его за муки полюбила. Чёрт! Как это пошло! Я смотрю на Тима. Тот с каким-то непонятным мне остервенением таращился на Шумера. Похоже, это «ты/вы» для бедолаги куда более болезненная заноза, чем какой-то там Назар.

— …да знаешь ли ты, сколько товарищей он потерял… — продолжает Виталия.

По её чумазому лицу катятся слёзы. От слёз на щеках остаются светлые дорожки. Вот это по-настоящему мило. Но вопрос об их искренности продолжает оставаться для меня открытым.

— Почему он должен страдать, ведь он не враг. Он тоже русский… Он православный!.. — продолжает Виталия.

Где-то совсем рядом металлически щёлкает затвор. Я напрягаюсь, примирительно поднимаю руки, оборачиваюсь к Шумеру.

— Это наркотик. Она бредит, потому что ещё не отошла.

Шумер мне не верит. Тимка тоже.

— О, майгадабал! — ревёт он. — А я? Я как же я? За что меня так буллишь? Да знаешь ли ты, что я ел сегодня на завтрак?

— Пшено и тушенку ты ел, так же, как все, — раздраженно парирует Шумер. — Мюли и смузи специально для тебя нет. Это армия. Это фронт. Мы тут войну воюем.

— Мюли — это обувь, шлёпанцы, — своим обычным занудным тоном говорит Тим. — Мюли носят женщины и педики.

— А что ты? — Виталия попыталась подняться. — Ты — москвич. Отдельная квартира. Четыре иностранных языка, два из которых мертвы. Смотришь на нас свысока. По-твоему, мы — чмо!

— О, майгадабал! Теперь я понял почему ты мне говорила о бороде. Дескать, ей не нравятся бородачи. А сама бегала в серую зону на свидания с…

Тимур умолк, пристально вглядываясь в Соломаху. У него не хватало духу назвать его врагом. В душе своей или в уме — не знаю, я уже приговорил Press. Осталось только претворить своё решение в жизнь. Проблема одна: надо отобрать у Соломахи автомат.

Но Тимур меня опередил, ринулся вниз. На что он рассчитывал?

— Один раз я тебя отпустил. Второго шанса не будет, — быстро проговорил Соломаха и выстрелил.

Пространство вокруг нас тут же снова взорвалось автоматной трескотнёй. Снова туман войны на этот раз приправленный запахом свежей крови. Я видел Тимура. Одного только Тимура и больше никого. Тимур — самое важное в моей жизни. Поэтому я и накрыл его собой.

Он что-то говорил. Сквозь трескотню и свист я недослышал. Чувствуя жгучую боль в спине, я едва дышал. Чёрт! Может быть, всё же это ещё не конец, а? Соломаха угодил в броник. Нет, это не конец. Но вот стрельба поутихла. Наступившую внезапную и глухую тишину нарушал лишь рыдающий голос Тима:

— Убей его! Убей Шумера! Трафик идёт через него!

Я приподнял голову, выпростал из-под себя руку. Лицо Шумера оказалось в перекрестье прицела. Наши взгляды встретились.

— Всё не так. Ты ошибся, — произнесли его губы.

Преодолевая навалившуюся слабость, я нажал на курок.

Эпилог

Виталия и Соломаха пролезли друг за другом на карачках через узкий лаз. После крайнего обстрела конфигурация руины снова изменилась, но Николай Чудотворец снова уцелел, оказавшись под навесом полуобрушенной стены так удачно, что даже дождик теперь на него не попадал. Шумера они нашли на коленях, с обнажённой головой и окопной свечой в руке.

— Вчера наших трое погибло. Леший ранен, да ещё обморозился пока его вытаскивали. Апрель месяц, а холодно, как в феврале… — проговорила Виталия.

Соломаха хмыкнул и обнял её.

— Ты ж моя ласточка. На всё ради тебя готов. Сейчас этот дядька задаст мне жару.

Сказав так, Соломаха начал разоружаться. Он положил на битый кирпич несколько ручных гранат, снаряженные запасные рожки, нож, РПГ, АКМ. Всё старался делать бесшумно, дабы не нарушать молитвенного состояния Шумера. Дело испортил чих Виталии. Шумер обернулся.

— Чёрт! Простите. Кто-то тут нагадил. Воняет, а я не выношу.

Шумер воткнул свечу меж битых кирпичей, покрыл голову шлемом, застегнул ремешок, поднялся.

— Что это? — прорычал он. — Знакомая рожа. Зачем он тут?

— Это Соломаха. Помнишь? Назар Соломаха. Вот, привела, как договаривались…

— До каких пор ты…

— Но мы же договаривались, Юра…

— Юра? Это ты мне?!!

Шумер орал. Отрывистые ругательства выскакивали из его рта, как твёрдые звонкие горошины. При этом бледное лицо его ничуть не менялось. Даже в чёрных глазах не промелькнуло ни искорки гнева. Порой он переводил дух, и Виталии казалось: вот всё, истерика окончилась, но проходило несколько секунд и крик возобновлялся. Бессмысленный неконструктивный крик.

— Чому він кричить? Адже я ж зробив все, як він хотів…[101] — растерянно ни к кому не обращаясь, проговорил Соломаха, вклинившись в одну из пауз.

— Он не расстроен. Это состояние управляемой истерики, — ответила Виталия. — Скоро кончится.

— Хіба він не засмучений тим, що всі його люди загинули?[102]

— Говори по-русски, — прорычал Шумер.

— Я не вмію…[103]

— Ах ты… Врёёёшь!!!

Соломаха примирительно поднял руки.

— Нехай отсохнет мой язык. Но я готов идти сейчас. Идти вперёд. Я слышал, вы получили пополнение. Дай мне отделение. Я поведу его в бой. Ты же