– Мне бы хотелось быть как муравей, – говорил Коля. – У них там такие хорошенькие комнатки.

Буяниха видела только пень и бегающих по нему встревоженных муравьев, которых ей было жалко, но ей хотелось быть приятной Коле, и она притворилась, что тоже видит муравьиные комнатки. Стоя на четвереньках рядом с мальчиком, она походила на большого, неуклюжего зверя, и голос ее был хриплый, некрасивый.

– Нужно домой, – заявил Коля. – А то мама браниться будет.

– Расскажи что-нибудь еще, – просила Буяниха.

– Нет. Не хочу.

– Ну, ступай, – торопливо согласилась она и, улыбнувшись, спросила: – А завтра, может, опять придешь?

Когда Коля исчез за забором, она снова улеглась и долго улыбалась. Он был такой маленький и смешной, и все у него было <нрзб>: тонкая шея, загорелые ручки и черные глаза. Она ничего не помнила из того, что он рассказывал, но ей было приятно вспомнить его голос, то торжественный, то ребячески торопливый, приятно и очень смешно. Ей никогда не бывало так смешно, как теперь. Она заломила руку под голову, взглянула вверх на зеленый свод листьев и весело хмыкнула в нос.

«Вот смешной!» – подумала она, хотела подумать что-то еще, но не подумала и повторила: «вот смешной!»

Вверху было жарко и светло, а под деревьями, где лежала Буяниха, царила прохлада и зеленоватый, прозрачный сумрак. Сильно пахло от ближнего куста смородины, и когда Буяниха поднимала руку к лицу, от нее пахло травой, землею и еще чем-то хорошим и свежим. И Буяниха заснула, большая, грузная, широко раскинув толстые ноги. Во сне она засмеялась, но звук получился странный, похожий на подавленное рыдание, и было страшно его слышать: где-то в безвестной глубине, отлетая, не то плачет душа, в то время как тело неподвижно, словно у мертвеца.

На другой и на третий день был дождь, а на четвертый день Коля пришел и потом приходил много еще раз. Увидев Колю, Буяниха рассмеялась, и он рассмеялся, глядя на нее, а потом она заплакала, утираясь подолом.

– Отчего ты плачешь? – удивился Коля.

– Так. Об жизни своей.

Коля не любил тех, кто плачет, и нахмурил брови, собираясь уйти, и с тех пор Буяниха при нем всегда смеялась. И чтобы задержать его, она просила рассказывать то, что она не понимала и что проходило перед ней волной звуков без образов.

– Ты некрасивая, – сказал Коля. – Я не хочу, чтобы ты была моей невестой.

– Как хочешь, Енричек, – покорно согласилась она.

– И рассказывать не хочу.

– Как хочешь, – и с внезапным наитием женской хитрости спросила: – а букашек-то мы нынче не посмотрели?

Коля остался, а потом пришел в хорошее настроение и много рассказывал. Потом они расспрашивали друг друга, что каждый из них любит.

– Ты пирожки любишь? – спрашивал Коля.

– Да, люблю.

– А пирожное?

– И пирожное.

– А… котлеты?

– И котлеты.

– Ну, ты все любишь, – огорчился он. – А я люблю черный хлеб. Я люблю так: взлезть на крышу и есть черный хлеб.

– Почему же на крышу? – удивилась Буяниха, но не осмелилась улыбнуться.

– Так, – задумчиво ответил Коля. – Там хорошо.

И он вспомнил все вечера, когда с книгой и куском хлеба он сидел на крыше высокого дома. Забыв обо всем, он читал, пока на страницы книги не ложилась мягкою паутиной вечерняя тьма и книга не становилась особенно милой, как человек, который засыпает. Тогда он закрывал ее, и все казалось ему удивительным и страшно интересным: и то, что уже наступил вечер и откуда-то идет то большое и темное, что люди называют ночью, и сам он, сидящий так высоко. У самых ног его замерли на тонких ветвях самые высокие листья, те, что снизу темным кружевом рисуются на фоне синего неба, и ему было страшно и приятно, что теперь он так близко от него и что он так же далек от земли, как и они. Внезапно подружившись с ними, признав в них что-то родное и близкое, Коля смотрел поверх их в темнеющую даль, окутанную тишиной кроткого вечера и полную садов, огородов, а там, еще дальше, домов и церквей. Их было много, и они были так загадочно тихи, и везде жили люди, а там за ними шли опять дома и опять люди – что-то большое, прекрасное вырастало перед глазами Коли, и сам он точно превращался в маленький листик на вершине высокого дерева. Он молчал, и они молчали, деревья, дома и скрытые ими люди на синеющем воздухе, но говорить не нужно было, и все вместе они думали какую-<то> великую, тихую, спокойную думу. Стараясь на шевелиться, Коля притихал маленьким пятнышком на высокой крыше, и ему казалось, что его, Коли, совсем нет, а что все это, и воздух, и люди, – одна большая книга, в которой тихим голосом, без слов, рассказывается что-то и о нем. На железной крыше присохла зеленая скорлупка краски – Коля смотрел на нее и думал, что и она на него смотрит, и осторожно он погладил ее пальцами, лаская ее, как живое существо. А ночью он часто вспоминал ее, думал, как ей страшно там одной, и радовался, когда утром находил ее все такою же: маленькой и хорошенькой.

– О чем задумался, Енричек? – спросила Буяниха и говорила нарочно громко, так как боялась чего-то.

– Знаешь, кто раньше у меня был невестой?

– Когда раньше?

– Ну вот, – рассердился Коля, – когда! Да тогда, прежде. Бочка, вот кто. У нас в саду стоит, старая.

Буяниха не смогла выдержать и рассмеялась. Коля сперва нахмурился, но потом улыбнулся и залился звонким смехом.

– Ну и невеста! – говорила Буяниха. – Это и я лучше.

Коля стал серьезным и внимательно оглядел Буяниху.

– Ну уж лучше, – сказал он сурово. – Я не люблю тебя: ты грязная, как кухарка. И ты не умеешь.

– Чего не умею?

– Не знаю, чего. Я не люблю тебя.

III

Один пьяный любовник, рабочий, показался Буянихе нежнее других, и, когда он целовал ее синие щеки, мажа их мокрыми усами, она сказала:

– А у меня мальчик есть один. Очень меня любит.

– Лет двадцать есть твоему мальчику-то? – спросил пьяный.

– Нет, правда. Совсем маленький. Барчук.

– А ну его, твоего барчука к… Мы сами господа.

Пьяный обиделся и не додал Буянихе трех копеек, говоря, что такая дрянь, как она, целого двугривенного не стоит. Буяниха поругалась с ним и даже хотела вести его к городовому, но больше никому о Коле рассказывать не стала. И временами, в часы долгого дежурства под