- Слушай-ка, а сколько же тебе лет?- проговорил он едва певец умолк.

Дика в смущении опустил глаза.

- Да скажи, скажи,- подбодрила его женщина, не переставая что-то переставлять на столе, наливать, подавать.- Скажи, чего застеснялся.

- Говорят,- неохотно промолвил Дика,- я родился в год коровы... Сколько это?

- В год коро-о-вы!- протянул Косиманов.- То-то как теленочек любишь присосаться к стаканчику. Пожалуй, лет сорок тебе стукнуло. А?

- Наверно,- грустно согласился безбородый.

Косиманов с сожалением покачал головой. Затем спросил, украдкой бросая игривый взгляд на притихшую за столом женщину:

- А скажи-ка: ты хоть молодостью-то попользовался как следует? Или нет?

Парень промолчал, напряженно улыбаясь и разглядывая собственные ладони. Вмешалась женщина и сделала бесцеремонному гостю мягкий укор.

- Не надо, жезде, допытываться, чего не следует. Зачем?

Она вздохнула и стала убирать со стола.

От Косиманова не ускользнула перемена в настроении женщины.

- А что же я плохого спросил?- воскликнул он, пытаясь загладить собственный промах.- Просто хотел узнать, была ли у человека радость в жизни. Ведь когда и порадоваться, как не в молодости, пока еще есть силенки? А то жизнь пролетит, не заметишь, как и состаришься. Не до радости будете. Разве не так?- последний вопрос Косиманов задал едва слышно, наклонившись над столом и близко заглядывая хозяйке в глаза.

Женщина не ответила, даже не взглянула.

Косиманов сильно потянул носом и раздраженно откинулся на подушки. Взгляд его настойчиво караулил каждое движение молодой женщины. Ах, не военное сейчас время! Тогда в аулах совсем не оставалось парней, и Косиманов, отправляясь в поездки по району, испытывал азарт настоящего охотника. В те времена добыча легко давалась в руки, и Косиманов до сих пор вспоминал, сколько красных лисиц вывалял он на белом снегу. Тогда все было куда проще. Теперь же приходится ловчить и хитрить, заманивая осторожную лисичку в капкан. Одно лишнее слово, одно неудачное движение - и все пропало: как говорится, не только меха, но даже смеха не получишь.

Косиманов знал, что Акбопе уже год как вдова. Муж ее Жалил замерз прошлой зимой в буран, и совсем недавно, в годовщину смерти, старый Карасай справил по сыну поминки. Народу наехало на поминки - не

протолкаться, особенно стариков. Их не испугали ни холод, ни дальняя дорога. Словно изголодавшиеся волки набросились они на угощение, и скоро от пятилетнего, откормленного к поминкам жеребчика не осталось ни кусочка. Иные уж одной ногой в могиле стоят, но все равно, беззубые их рты не знают устали. Смотреть даже стыдно было - словно на свадьбу приехали.

Больше всех в выгоде оказался тогда мулла Ташим. Как ворон падали, не пропустит он ни одних поминок, и не успели еще съехаться все приглашенные, как рыжая кобылица муллы остановилась у ворот Карасая. Старикам давно не доводилось собираться вместе, и теперь они отвели душу, день и ночь напролет слушая гнусавый голос Ташима, читавшего священную книгу пророка. Отправляясь с поминок домой, мулла украдкой щупал спрятанный на груди сверток и всякий раз с удовольствием слышал негромкий бумажный хруст. Деньги были добыты «божьим путем», и это составляло законную добычу муллы.

Разъезд гостей омрачило маленькое происшествие, однако находчивость муллы, человека опытного и никогда не терявшего головы, выручила и на этот раз. Провожаемый стариками, мулла одевался в дорогу, напяливая поверх теплого чапана подарок хозяина - новенькое пальто с каракулевым воротником. Пальто оказалось тесновато и рукава его с треском разошлись по швам. Маленький сынишка покойного, Булат, с плачем бросился к мулле:

Это пальто моего папы! Сними папино пальто!

В наступившем замешательстве первым нашелся Ташим. Он ласково погладил плачущего мальчика и проговорил:

О, ты уже стал настоящим азаматом. Постой-ка, я как-нибудь заеду и сделаю тебе сундет1.

Сундет - процесс обрезания, принятый у мусульман.

Тихие ласковые слова муллы оказали обратное действие: мальчуган, много наслышанный от взрослых о мулле и сундете, с громким воплем бросился к матери.

После шумных поминок одинокий дом у рощи Малжана зажил размеренной и тихой жизнью. Рано утром в теплом сарае громко хлопал крыльями и кричал молоденький петушок. Старый красный петух с обмороженными лапами тут же хрипло подхватывал крик, и день наступал. Дика поднявшись раньше других, снимал с изрезанного рогача фонарь и отправлялся в конюшню. После конюшни наступала очередь коровника, затем еще что-нибудь,- так целый день, поскрипывая снегом, парень возился по хозяйству на дворе.

В доме не следили за временем и поэтому не имели часов. Правда, в самой большой и чистой комнате на неровно вымазанной стенке висели тяжелые древние часы, но маятник их остановился давным-давно, а ржавая цепь с привязанным для груза болтом напоминала вывалившиеся бараньи кишки. Никому в доме до них не было дела. Дика, тот встает с петухами, а остальные спят сколько вздумается, до головной боли, потом не спеша поднимаются и долго, неторопливо пьют чай. Торопиться некуда. Когда еще был жив Жалил, так у него имелись наручные часы, но за год до смерти он колол дрова и разбил на часах стекло. С тех пор часы засунули на дно сундука и забыли о них.

После утреннего чая женщины принимаются растапливать печь. Старая Жамиш и Акбопе накладывают кизяку под огромный, остывший за ночь, казан. В казане день-деньской варится корм для поставленной на откорм скотины. Этот казан остался еще со времен бая Малжана, его большое медное брюхо, источенное на постоянном жарком огне, несколько раз давало течь, но старый Карасай упрямо накладывает новенькие заплаты и не позволяет его выбросить. С этим казаном связана память о счастливых когда-то временах.

К. огню, пылавшему под казаном, приходит со двора замерзший и усталый Дика. В комнате, где кипит котел, огня не зажигают, и у Дики есть давно облюбованное место - в сумрачном уголке, куда почти не попадает света. Управившись со скотиной, Дика приходит в свой уголок и, поджав кривые короткие ноги, усаживается за ручную мельницу. Это дело тоже привычно ему, и он машинально подсыпает зерно, крутит тяжелый каменный жернов, крутит равнодушно, как вол, наблюдая за тоненькой струйкой свежей крупы. Так сидит он допоздна, чуть раскачиваясь и вполголоса напевая под шум жерновов свои привычные унылые песни.

Так, бесшумно и незаметно, проходят здесь долгие однообразные дни. Собственно, их никто и не замечает: ни Дика у своей мельницы, ни женщины у казана. «Солнце заходит, не успев взойти»,-