Впервые попав в этот дом и присмотревшись, Акбопе ужаснулась тому, что ее ожидало. «Да тут позеленеешь с тоски! Ни одной живой души вокруг...» Однако потянулись дни, похожие один на другой, и молодая женщина втянулась, привыкла, и скоро даже скорбь по оставленным родным стала забываться в ее сердце. Постепенно она настолько смирилась, что только отъезды мужа по делам выбивали ее из привычной колеи. Тогда ей казалось, что в доме чего-то не хватает, она целыми днями не находила себе места, и тоска подступала к ней столь неодолимо, что она едва могла дождаться возвращения мужа. С приездом Жалила все становилось на свои места.

В доме родителей ее с малых лет воспитывали в традициях старины, и она оставалась верна им. На поминках мужа, как того и требовал обычай, она вела себя скорбно, тихо плача и причитая, и ни у кого из собравшихся не зародилось и тени подозрения в искренности ее горя. Однако именно в эти печальные дни в душе молодой женщины произошел окончательный перелом. Проводив последних гостей, Акбопе замкнулась, затихла и целые дни лежала в томительном одиночестве. Она забросила даже работу по дому.

Целый год со дня нелепой гибели Жалила она еще на что-то надеялась и ждала. Какие-то неясные надежды поддерживали ее уверенность, давая силы жить по-старому, хотя она своими руками обрядила покойного в последний путь, своими глазами видела, как вырос холм на его могиле. И лишь теперь, справив поминки, раздав всю оставшуюся после мужа одежду, Акбопе почувствовала, что порвалась та тоненькая нить, которая поддерживала в ее душе слабую надежду. Теперь образ Жалила сохранялся лишь на увеличенной фотографии, висевшей в их доме на стене. И в сердце ее осталась одна жалость безвременной утраты самого близкого человека.

Поэтому-то так растревожили ее откровенные намеки подвыпившего и настойчивого Косиманова.

На ночь гостю постелили в хозяйской горнице. Акбопе взбила пуховую постель и отвернула угол атласного одеяла. Из комнаты, где шумели заезжие, вышел Оспан и тоже стал укладываться. Потушив свет, Акбопе прошла к себе за занавеску.

Сейчас, когда в доме все затихло, отчетливо слышно стало насколько разыгралась непогода. Ветер тонко и тоскливо завывал в печной трубе, выдувая последнее тепло. Жесткие крупинки снега твердо барабанили в оконное стекло. Буран, разгулявшись по степи, накидывается на одинокий двор и рвет, беснуется у ограды, насыпая целые сугробы высушенного морозом снега.

Во всем притихшем доме не спят лишь Косиманов и Акбопе. Едва потух свет и женщина скрылась за занавеской, гость насторожился и приподнялся на локте. Ему было жарко, он откинул одеяло. За белевшей в темноте занавеской раздавался едва слышимый шорох одежды. Женщина раздевалась, и насторожившийся Косиманов походил на беркута, готового к броску за лисицей. Занавеска манит его, приковывает все внимание и, чтобы еще больше распалить себя, он представляет, как раздевается молодая женщина, вот уже год не знавшая мужчины. Косиманов осторожно приподнялся, стал на колени. Как кот, карауливший у норки, он ловит каждый звук. «Разделась?.. Кажется, легла».

Акбопе с головой закрылась одеялом. В такие ненастные вьюжные ночи она тоскливей всего ощущает свое одиночество, свою неудавшуюся горькую жизнь. Всякий раз, прислушиваясь к завыванию метели, она представляет себе несчастного Жалила, потерявшего в степи дорогу. Буран отнял у нее мужа, и теперь, едва разыгрывается непогода, только о нем мысли Акбопе, она постоянно видит его, бредущего в ненастной степи, без сил и надежд увидеть спасительные огоньки родного дома. Она видит заблудившегося мужа в смертной тоске и отчаянии, он тянет к небу руки, кричит о помощи и не слышит ответа. Страшная, неотвратимая смерть в открытом пространстве степи, где свищет и беснуется осатаневшая метель, хороня все живое под толстым покровом сухого сыпучего снега.

Тягучий тяжкий вздох из-за занавески заставил Косиманова забыть об осторожности.

- Акбопеш...- шепотом позвал он и прислушался. Тишина, лишь воет в трубе, да из угла, где постелили шоферу Оспану, доносится богатырский храп.

- Акбопеш, ты еще не спишь?

Молодая женщина сжалась под одеялом и крепко зажмурила глаза. Задумавшись о своем, она совсем забыла о настойчивых ухаживаниях сегодняшнего гостя.

Молчание женщины Косиманов истолковал по- своему: ждет, только стесняется позвать. Хотя почему стесняется! Вздохнула же! Чего еще надо!

И он, неслышно спрыгнув с кровати, метнулся к белевшей в темноте занавеске.

Шофер Оспан, как ни уставал в дороге, всегда спал чутко, по-степному. Он проснулся от резкого испуганного крика женщины.

Возились и разговаривали за занавеской.

- Это я, Акбопеш. Тише...- узнал шофер приглушенный шепот Косиманова.

- Что вы ищете? Дверь не здесь.

- Тише. Я не дверь...

- Что вам надо?

- Тише! Проснутся же... Акбопеш, можно мне сесть возле тебя? Вот тут.

Молодая женщина вся подобралась под одеялом. Руки гостя лихорадочно шарили, пытаясь добраться до нее.

- Уходите!

- Акбопеш, я хотел тебе сказать одно слово.

- Какое может быть слово ночью?

- Ну... сама понимаешь. Только тише, тише.

- Уходите! Завтра скажете.

- Акбопеш, ну почему ты так? Ты же не ребенок... Дай хоть к руке притронуться.

Косиманову удалось наконец запустить под одеяло руку. Акбопе вскочила, но гость успел схватить ее.

- Пустите! Как вам не стыдно!

Она вырвалась и бросилась в переднюю комнату. Косиманов выскочил следом за ней.

Неожиданно в дверях комнаты показалась богатырская фигура шофера Оспана.

- Что тут за скандал?- проговорил он хриплым со сна голосом.

Косиманов разом отрезвел. Стараясь не столкнуться с маячившей на пороге фигурой шофера, он проскользнул обратно в горницу и проворно нырнул под одеяло.

- Честь, совесть у тебя где?- возмущенно проговорил Оспан.

Косиманов, забившись на кровать, не подавал голоса.

Акбопе в слезах бросилась на грудь шофера. Рыданья сотрясали все ее тело.

- Думает, раз вдова, так и нахальничать можно. А ведь не чужие... Или Жалила не стало, так можно. Какой позор!

- Ну, ну, не плачь,- бормотал Оспан, неловко обнимая женщину за горячие покатые плечи. В горе и отчаянии она прижимались к нему изо всех сил, и он, смущенный всем этим, сбивчиво говорил какие-то ласковые нежные слова и даже поцеловал ее, наклонившись, в голову. На какой-то миг Акбопе забылась, где она и что с ней происходит, ей показалось что не заезжему шоферу, а Жалилу, живому и как всегда ласковому, выкладывает она свои накопившиеся обиды, и слезы женщины, крупные, горячие, как свинец, падали на могучую, словно наковальня, грудь шофера.

Утром Косиманов поднялся ни свет ни заря