Я почувствовала, как она вытянула мешочек с красивыми пуговицами, который я прятала под одеждой, распустила на нем шнурок. Держа его так, чтобы я видела, сложила туда коренья. Были они белыми и мелкими, как рисовые зернышки.

А они зачем, Дервла?

Чтобы крови подольше не приходили, а запах и пот у тебя были чистыми, как у младенца.

Дервла, сделай так, чтобы он оставил Маму в покое.

Я не могу их развести. Она у него на крючке. Но ее глаза и мысли далеко и глубоко. Есть она будет только из твоих рук.

Сделай так, чтобы он ушел.

Родненькая моя, сказала она, мое дитя. Она говорила с Мамой, не со мной, но рукою водила по моим глазам и слова произносила тихо-тихо.

Я даже не пыталась вслушиваться. Слова влетали и вылетали. Но потом, пока тянулись долгие месяцы, я знала, что кормить Маму нужно сырыми яйцами, взбитыми в пену, подслащенным теплым молоком и кленовым сиропом и костным мозгом, смешанным с перетертыми сушеными яблоками. Когда родился мальчик, я знала, что будет еще и девочка. Я подхватила ее, стянула сорочку, отнесла к очагу и проследила, чтобы она сгорела. Девочка завопила диким голосом, когда сорочки не стало, младенцы так не кричат, не крик, а вой.

Будто в ответ, Папа распахнул дверь в снежную февральскую ночь и выбежал наружу, пострелять из пистолета по деревьям вокруг хижины. После этого он больше не прикасался ни к близняшке, ни к близнецу. А вот парнишку брал, играл с ним, заставлял хохотать, младшие же были полностью на мне. Я всю зиму себе твердила, что Дервла видит и их, и меня, хотя мне к ней ходить нельзя. И она не может приближаться ко мне.

Но тут вокруг толстые стены Лечебницы. Наша гора, наш кряж далеко. Прочная дверь в нашу комнату и стеклянное окошко над ней заперты и, похоже, не пропускают звуков. Я почувствовала, что Мама пошевелилась.

Ну же, сказала я ей. Сядь так, как я сижу. С нами сегодня будет говорить доктор.

Она села со мной рядом на край кровати, натянув на себя одеяло, и кивнула.

Подумай о том, чтобы заговорить, мисс Дженет. Чтоб я смогла с тобою остаться. Здесь я Элиза. Меня будут звать Элизой или Сиделкой Коннолли.

Она посмотрела на меня так, что я, мол, ошибаюсь, хотя вообще-то она уже больше была похожа на себя. Я налила полный таз воды для мытья, обтерла ей грудь и лицо губкой, которую обнаружила рядом с графином, сама побрызгалась водой, потом сполоснула от молока простынь. Та намокла лишь местами. Я повесила ее сушиться на крючки в платяном шкафу и решила: будут спрашивать, скажу, что ее вырвало. Тут я заметила, что забыла снять с ее волос шелковую сетку и гребни, но с ними ее темные пряди хотя бы лежали гладко. Оно и хорошо – мне бы никогда не удалось так замысловато убрать ей волосы. Я подвела ее к единственному стулу и аккуратно застелила кровать. Пока одевала, все время с ней разговаривала. Сперва исподнее, к нему чистые пеленки младенчиков, которые я захватила с собой и свернула потуже, чтобы не подтекало молоко, потом рубашку, сорочку, кринолин. Блузку, юбку. Короткую облегающую жакетку с рюшами у ворота и шелковыми пуговицами. Она приподнималась, чтобы мне помочь, будто настоящая мисс Дженет, поворачивала голову. Я взяла сережку с кисточкой, вдела ей в ухо.

Ну вот, мисс Дженет, сказала я. Тебе бы поучиться самой за собою следить. Давай руку, вот так.

Я раскрыла ладонь, подняла ее руку к своей, развернула ладонью вверх. Положила в нее вторую сережку – они ж пара. Она подержала ее, посмотрела, я передвинула ее к круглому зеркалу. Встала сзади, приподняла зеркало так, чтобы смотреть ей через плечо. Вставляй в дырочку, сказала я. Застежка сзади.

Она вгляделась в свое отражение, явно им удивленная, стала поворачивать голову, дотрагиваясь до длинной шелковой кисти, следя за ее движениями. И даже улыбнулась мне.

Я поняла, что нужно будет повесить зеркало на стену – пусть привыкает к своему отражению. Потянулась сзади, расстегнула сережку. Давай, сказала я, надевай.

Она поднесла ее к уху.

Мне пришлось помочь с застежкой.

И все равно какая-никакая победа.

Она стояла у окна и смотрела наружу, а я натягивала свои пропылившиеся одежки – полотняную рубаху, шерстяную кофту, только чтобы прикрыть рубаху, штаны. Опустила руку в карман – вот оно, зеркальце. Папа сказал – его талисман. Я хотя бы забрала у него удачу, но я все же спрятала зеркальце на дно Маминого саквояжа, думая, вот мне бы одежду получше. Я следила за чистотой Маминой одежды и регулярно ее проветривала, моя же вся перепачкалась еще до поездки – я же в ней делала все дела по хозяйству. Увидела свои ноги на протоптанных дорожках у дома, а потом как они спешат, почти летят по узкой тропке к соседним фермам, несут поклажу. Сперва мальчишек – младенчик привязан спереди шалью, парнишка едет в тележке, туда же всунут мешок с одеждой и постелью, он воркует, будто я нашла для него новую игрушку. Потом девчушку – тележка тяжелая от продуктов, взятых из кладовки. Видимо, в оплату за понянчиться с ними до нашего возвращения. На кряже жили одни только вдовы. У той, что старше, сыновья и муж остались на Войне, а вторая, бездетная вдова, была порожней – она сама не раз про это говорила. Чем они будут кормить грудничков? Я об этом даже не подумала, наболтала, что мы уезжаем ненадолго. Ни та, ни другая ничего не сказали, нагнулись, освободили меня от бремени, а я припустила назад, потому что он уже посадил Маму в повозку и мне было страшно, что он ее от меня увезет. Он явился в середине дня, велел мне надеть на нее те самые одежки и только потом сказал, что мы уезжаем. Вдова-соседка уложила ей волосы, та, что помоложе, с милой улыбкой. Сняла с гвоздика на стене картинку, вырванную из «Дамского журнала Годея», показать, что Мамины темные волосы точно так же спереди уложены локонами и слегка выглядывают из-под капора – прямо как у дамы-красавицы в сером, которая на картинке то ли уезжала, то ли возвращалась. Она была в перчатках, и сидящая дама в голубом протягивала ей то ли открытку, то ли письмо. Потом молодая вдова ушла, приготовить место для того, что ей скоро привезут.

Картинку с двумя дамами я туго свернула, перевязала бечевкой и положила в Мамин новый саквояж. Она наверняка о ней потом спросит, потому что уже давно мне говорила, что на этой картинке «ты да я». Я была молодой посетительницей в сером, она дамой постарше в голубом. Их шелковые платья мерцали и даже почти шелестели. Я достала картинку из саквояжа и присела на кровать, чтобы ее развернуть. Мама села рядом, дотронулась до страницы. Мне нравилось воображать себе, что это мы в грядущие времена, где у нас будут бархатные кресла и дорогие ковры. Кресло с красным бархатом было густо-алым, узорчатая ширма на заднем плане очень дорогой, а еще было видно, что у дамы в голубом темные глаза, на коленях у нее белый сверток, может быть, сумочка на завязках, вроде тех муслиновых мешочков, в которые Дервла складывала свои целебные порошки и коренья.

Я повернулась к Маме. Ни в коем случае не упоминай про Дервлу. Здесь нельзя.

Она кивнула, глядя на меня так, будто поняла мои слова, слушая, как не слушала много недель.

Я вытащила из-под сорочки свой муслиновый мешочек, раскрыла, попыталась нащупать горошины из корешков, которые мне дала Дервла. Сумела нашарить среди пуговиц только одну, положила в рот. Придержала зубами, покатала, медленно разжевала, почувствовала вкус лакрицы. Похоже, все эти долгие месяцы я глотала наставления Дервлы, гранулу за гранулой. Может, она знала, что мы уехали. Было тяжко, но мы добрались, мы поспали, мы в Лечебнице. Дервла мне раньше говорила, что такие лечебницы еще называют «приютами». Папа называл меня «тощей» и «палкой» – ростом я была почти с Маму, но худой, как мальчишка, и месячные у меня еще не начались. Что