Ты теперь мисс Дженет, сказала я ей. Все, что было раньше, здесь неправда.
Она кивнула. А потом прошептала: Здесь мы в безопасности.
Четыре слова, чуть громче дыхания, но сердце у меня встрепенулось. Да, Мама! – ответила я. Скоро за нами придут, с тобой поговорит врач. Зовут его доктор Стори. Фамилия как будто выдуманная. И мы с тобой, пока здесь, будем рассказывать выдуманную историю. Ты мисс Дженет, ты нуждаешься в отдыхе и лечении. Если спросит, здесь тебе спокойно. И еще обязательно скажи, что Элиза – это мое здешнее имя – должна остаться с тобой. Сможешь сказать? Элиза?
Она нахмурилась, глаза увлажнились.
Но ведь она наверняка помнила Элизу – «Хижина дяди Тома» была одной из наших любимых книг для зимнего чтения. Холодными ночами у очага, под вой ветра и стон метели, она читала мне, как рабыня Элиза перебегает через реку – я тогда еще была мала читать самостоятельно. Льдины «кренились и трещали», Элиза «прыгала через разводья», «с одной ледяной лепешки на другую», спасаясь от преследователей. Я не знала слова «рабство», не знала, что такое «Огайо» – разве что видела его на карте в книге «История Американских Штатов», – а вот лепешки я знала. Мамины лепешки я ела на завтрак – на самом деле это были блинчики из кукурузной муки, но она называла их лепешками, – и мне очень хотелось, чтобы ледяные лепешки под ногами у храброй Элизы были такими же мягкими, теплыми, сладкими. Но Элиза бежала по замерзшим шатким лепешкам, она изрезала ноги, и «исцарапанные ступни оставляли кровавые следы на льду».
Мама произнесла мое имя, КонаЛи, будто напоминая, кто я на самом деле.
Да, сказала я. Но ты должна попросить, чтобы с тобой оставили Элизу. Как помощницу. Тут моё имя Элиза. Ты меня знаешь. Элиза.
Она положила ладонь мне на щеку. Родненькая, прошептала она. Не бойся.
Мама, сказала я. Видишь? Ты опять заговорила.
Да, с тобой. Не всё сразу…
Но имя Элиза она произносить не стала, по крайней мере в тот день. Оставалась надежда, что доктор поговорит и со мной, позволит все объяснить. Я взяла ее за руку, и мы сели рядом на узкую кровать, дожидаться, когда в дверь постучат.
Часть II
1864
Стрелок
УВЕЧЬЕ
МАЙ 1864 ГОДА
На зимнем бивуаке он почти каждый день приходил к этой полоске воды, и речкой-то не назовешь, так, ручеек, подлесок в ползучих плетях на одном берегу, тростники на другом. В излуке догнивали две дырявые лодки. Вода, серебрясь, утекала к Кедровой горе. Мерцание и вспышки заставляли вспомнить чистоту и рябь водных нитей, что тянулись по плоским полям его детства. Сходство между руслами сбивало с толку, ведь одинаковыми были даже плавные изгибы и широкие разливы, сходившиеся у ложного горизонта. Лодочки были покалеченными двойниками тех, на которых он плавал с Элизой, где они лежали, замерев и сплетя ноги, чтобы никто не увидел их сквозь зеленые побеги на полях. Чего только не было за три года Войны в разлуке с нею, но эти минуты не забывались.
Если бы после побега он увез их подальше, например, на север, в Канаду – но ноги ей исчертили кровавые полосы. Она была на сносях и не выдержала бы еще нескольких недель в седле. А безлюдный кряж Аллегейни в вирджинском приграничье был вроде как лучше скрыт от глаз, чем любое место в Массачусетсе. Рассказы о Бостоне, оплоте аболиционистов, он слышал от тех, кому чистил и ковал лошадей, скупщики-южане приезжали торговать на плантации. Будет беда, говорили они, Война в защиту нашего образа жизни, с чертяками янки. Он захотел стать одним из этих чертяк еще до того, как отец Элизы при первом же подозрении велел его связать, поставить ему на грудь клеймо, будто рабу, – чтобы этот ирландец-нищеброд ни на шаг не приближался к его дочери. Тот факт, что Дервла вынянчила его оставшихся без матери детей и некоторое время воспитывала с ними вместе и своего приемного сына, распалял его лишь сильнее.
Всего через неделю выбора не осталось: им пришлось бежать – ему, Элизе и Дервле, которую он называл единственной своей матерью. С перевязкою под рубахой – Дервла прикрыла рану толстым слоем своей травяной мази – он повел их прочь, и стремительным было их бегство через зыбкие равнинные сумерки, где он ориентировался плохо. Два месяца спустя они набрели на брошенные хижины на самой вершине Аппалачских гор, на хребте Аллегейни. Все беглецы тянулись к хребтам. Он отрастил бороду и волосы, перенял местный горный говор и ходил с меновым товаром в деревушку в долине. Два года передышки, безопасности, потом вспышка противостояния. В долинах, что лежали ниже, сразу после его ухода на Войну начались первые стычки, но в горах Западной Вирджинии, крутых и лесистых, большое сражение было не устроить, а на полях смерти в Вирджинии и Пенсильвании ему пока удавалось выжить.
В изгнании, в краткие предвоенные годы, они с Элизой детей не заводили. Она думала, что, потеряв того первого в дороге, осталась бесплодной. Судьба над ними подшутила: едва разразилась Война, выяснилось, что она непорожняя. Он мучительно хотел уйти и мучительно хотел остаться, но нигде не было ребенку безопасной жизни, кроме как в горах, и то был лишний довод в пользу того, что Войну необходимо выиграть. Если все прошло как надо, ребенок уже родился. Он снова и снова перечитывал письма Элизы, написанные в первые месяцы Войны, но их Седьмой добровольческий кавалерийский полк Западной Вирджинии слили со Вторым пехотным из Третьей бригады. Стрелки-кавалеристы не составляли отдельного формирования: им приходилось забираться куда дальше, чем пехотинцам, и передислоцировали их по устному распоряжению. Письма до них добирались редко, а свои послания он отправлял в пустоту, из одного лагеря в другой. Только по знакам, изобретать которые умела одна только Дервла, он знал, что родные его живы. Прежде чем уйти в армию, он показал приказ о своем зачислении в полк одному пастору и привел его на гору, где он обвенчал их с Элизой под новой фамилией, а еще он съездил в Уэстон, ближайший городок, и открыл там счет в банке. В качестве бенефициара вписал «семья», а сберегательную книжку передал на хранение Дервле. Он не хотел, чтобы Элиза спускалась в города, а на хребте деньги были не в ходу; все необходимое они выменивали или делали сами, и все же он складывал на счет часть своего денежного довольствия, сколько мог выкроить, регулярно посещая работающую почту в очередном городе. Из всех писем добирались до него лишь банковские квитки о зачислении средств. Он видел детей, потянувшихся прочь из разрушенных Фредериксберга, Чанселлорсвилла, Геттисберга в сопровождении оглушенной родни: то были слабенькие кашляющие детишки, черные и белые, со слезящимися глазами. Но Дервла знала все лесные целебные снадобья, все растения, способные врачевать и укреплять, умела стрелять и охотиться, а он обучил этому Элизу. До них сражения не докатятся. Места безопаснее все равно нет.
Леса здесь, в оккупированной Вирджинии, к западу от Рапидана, были хилыми и редкими, и все же он приходил к этой струйке воды за бивуаком, чтобы побеседовать со своими надеждами. Трехлетний срок службы подошел к концу, но в шестьдесят четвертом он его продлил; не мог он вернуться домой прежде, чем Война закончится победой и имя, которое он себе взял, станет его законным именем – добытым в бою, вписанным в бумаги об увольнении со службы. Он сражался бок о бок с товарищами, которые считали его братом, но совсем не знали. Здесь, у Богом забытого ручейка, петлявшего средь подлеска и цветущих трав, он становился собой. Во всех других местах он никогда не был одним человеком, был двумя, зримым и незримым, с двойной силой, орлиной зоркостью, постоянно настороже, как будто одно его «я» сражалось за выживание другого. Он позволял
