В школе я изучала изобразительное искусство. Те гобелены выставлены в музее Клойстерс на Манхэттене, но я так и не доехала до Нью-Йорка, чтобы увидеть их своими глазами. Мамы других девочек возили их туда на шопинг, но моя – никогда. «Порядочным людям в Нью-Йорке делать нечего», – говорила она, и на этом разговор заканчивался.

Папа с Хэлом пару раз брали меня на охоту, когда я была маленькой – «девочка из Техаса должна уметь пользоваться оружием», – так что в десять лет я уже училась стрелять на ранчо в Техас-Хилл, а когда мне исполнилось двенадцать, папа сказал, что я почти так же хороша, как он. Дети лучше обращаются с оружием, говорил он, потому что долго не раздумывают.

Но саму охоту я ненавидела и, хоть за все время не подстрелила никого крупнее белки, каждый раз так сильно плакала, что в конце концов они сдались. Мне становилось очень грустно, когда я смотрела на этих маленьких невесомых созданий с блестящими глазками, на то, как они внезапно падали на землю тяжелым грузом, а их внутренности выпадали на траву, как бобы из мешка. Еще меня пугали быстрые щелчки, когда ружья выстреливали одновременно, – совсем не похоже на стрельбу по мишеням, когда поражаешь цели одну за другой и тебя одобрительно похлопывают по спине.

У мамы была поваренная книга, доставшаяся ей от матери, а ей от ее матери, с рецептами старых техасских блюд, которые готовили из того, что было под рукой, и она попросила повариху испечь из моих жертв закрытый пирог с бельчатиной. И хотя еда прекрасно улеглась в желудках домочадцев, мне стало так дурно, что никто и никогда больше не заставлял меня стрелять белок или употреблять их в пищу.

– Если бы у тебя был брат, – сказал папа, – я бы велел ему не распускать нюни.

В первый раз, когда Дэвид засобирался в одну из своих поездок с Волком, я ворчала. Он только вернулся из командировки, той самой, в которую уезжал после медового месяца, и уже опять отправлялся в путь.

– Почему ты топчешься по горам с другими мужчинами, Дэвид, когда должен проводить время со мной? – спросила я.

Я хотела, чтобы он свозил меня на остров Искья – выйти под парусом и посетить руины Арагонского замка, – или чтобы мы провели выходные во Флоренции, или даже поужинали в «Джиджи Фаци» в Риме, только мы вдвоем, я и он. Но в первые дни он постоянно проводил время там, куда нельзя было поехать мне, пожимал руки и улыбался своей широкой белоснежной улыбкой – я обожала его улыбку, когда она была искренней, когда он ухмылялся с открытым ртом, словно не мог сдержаться, – и, конечно, решал рабочие вопросы, заставляя все клетки доски американскими шашками.

Дэвид уверял, что все эти выезды необходимы для дела, словно сам Дядя Сэм сошел с плаката и лично попросил сотрудников посольства ездить на охоту, играть в гольф и выпивать в определенных барах, где можно встретить особый тип женщин.

Где некогда, в один из вечеров в Далласе или Вашингтоне, можно было встретить меня.

Однако этого Дэвид не знал. Пока не знал.

Я попросила его хотя бы не приносить домой животных, которых он убьет; попросила не делать из них чучела и не вешать на стены нашей маленькой квартиры на виа делла Скала. Представила, как буду пытаться есть сэндвичи с тунцом или читать журналы под их пристальными взглядами.

На это Дэвид ответил: «Интересно, чем же моя охота отличается от оссобуко или отбивной по-милански, которыми ты ужинаешь? Те же мертвые животные. Тебе не кажется, что ты выдумываешь глупости, Тедди?»

Всегда одно и то же: «Тебе не кажется, что ты выдумываешь глупости, Тедди?»

И что я могла на это ответить? Как могла в этих обстоятельствах доказать, что нет, Дэвид, иногда, если я что-то говорю, значит, я действительно так думаю?

После первых нескольких отъездов Дэвида, в которые я оставалась в Риме одна, я попросила его кому-нибудь меня представить, жене какого-нибудь коллеги, пусть даже одной из секретарш в посольстве, но он ответил, что здесь все в основном заняты работой и редко когда встречаются во внерабочее время. А поездки и ужины, которые посещал Дэвид, были рабочими, объяснил он, и никто не брал на них своих жен.

Перед свадьбой Марша и Элинор сказали, что завидуют тому, какие отменные вечеринки меня ждут в Риме – все мы видели в бульварной прессе фотографии знаменитостей на виа Венето, смотрели «Сладкую жизнь» и «Римские каникулы» и читали, какие страсти кипели между Лиз Тейлор и Ричардом Бертоном на съемках «Клеопатры», – но в первые несколько недель я в основном бродила одна по городу. А когда не гуляла, сидела дома – и вскоре начала сходить с ума.

Я смотрела телевизор до тех пор, пока на каналах не заканчивались передачи, хотя совсем не понимала итальянскую речь, проводила остаток ночи за чтением журналов, дешевых романов и вообще всего, что могла отыскать, а на следующий день у меня ни на что не было сил, я спала днем и со временем настолько сбила режим, что Дэвид приезжал домой из командировки и обнаруживал меня в кровати в три часа дня. Я не разбирала накопившееся чистое белье – раньше Дэвид отправлял свои рубашки прачке, которая гладила их и присылала обратно, упаковав аккуратной стопкой в бумагу, но он радостно сообщил мне, что отныне не нуждается в ее услугах, ведь теперь у него есть я.

Жаль, и не только потому, что я не имею никакого представления о глаженье. Мне нравился шелест бумаги по утрам, когда муж – как странно было иметь мужа, в те первые недели я еще не успела к этому привыкнуть – разворачивал свои накрахмаленные белые рубашки, чтобы одеться и отправиться на работу. Мне нравилось, какой мягкой была его свежевыбритая щека, как пряно пах одеколон, когда перед уходом он целовал меня, пока я еще лежала в кровати.

Нравилось, пока я не осознала, что не должна лежать. Что Дэвид не должен сам разворачивать свои рубашки. Сначала я даже задумалась, не нужно ли помогать ему бриться, но мужчины явно предпочитали делать это сами. Мне было сложно понять, как все устроено и почему.

Не желая показаться совсем уж бесполезной, в первые недели я предприняла пару вялых попыток заняться стиркой, но как будто бы всегда отставала от графика, пока однажды в пятницу Дэвид не вернулся из командировки и не обнаружил, что у него не осталось ни одной чистой рубашки, а посылать в прачечную, чтобы их выстирали и упаковали в бумагу, уже было некогда, поэтому он был вынужден пойти на работу в грязной рубашке, извлеченной из чемодана, – тогда он наконец и попросил коллегу посоветовать ему домработницу. Дэвид нанял апулийку средних лет по имени Тереза, которая должна была приходить к нам раз в несколько дней и создавать хоть какое-то подобие порядка, хотя я разрешала ей не утруждать себя, когда Дэвид был в отъезде.

Мне не нравилось, когда она находилась в квартире, переставляла мои вещи. Наблюдала за мной, осуждала меня.

Но за день до возвращения Дэвида она приходила, чтобы прибрать за мной все, что накопилось за время его отсутствия. Сложить одежду, которую я оставляла на стульях, столах и на полу, и воедино собрать то, что не смогла вся королевская конница и вся королевская рать, потому что каким-то образом у меня все рано или поздно приходило в состояние хаоса.

Время от времени я старалась делать какие-нибудь широкие жесты, чтобы показать, что могу быть хорошей женой даже несмотря на то, что не глажу рубашки и поздно встаю. Проводила полдня за приготовлением какого-нибудь сложного блюда, и это непременно занимало больше времени, чем я предполагала, так что в конце концов Дэвид пьянел от своей вечерней порции бурбона на голодный желудок. Или покупала много свежих цветов, чтобы оживить квартиру, а потом забывала менять воду и выбрасывать их до того, как они начинали вянуть и дурно пахнуть. Или пекла перевернутый сладкий пирог с ананасами на десерт к ужину, выходило изумительно, очень-очень красиво, но потом, пока Дэвид был на работе,