Посольство предоставляло уже меблированные квартиры, что привело в ужас мою мать, когда я рассказала ей об этом по телефону.

– Чужие стулья… И чужая кровать?

Антикварные вещи нравились ей только в виде экспонатов. Я же радовалась тому, что мама не видела саму квартиру; они с папой планировали приехать в гости, как только я обживусь, но обжиться мне так и не удалось, да и папа не очень-то горел желанием ехать. Его никогда не привлекали путешествия в места, до которых нельзя добраться на машине.

В первые недели Дэвида подолгу не было дома – на следующий день после нашего приезда он отправился в командировку в Неаполь. Поначалу я старалась не жаловаться. Понимала, что у него серьезная и важная работа. Точнее, мне объяснили (он объяснил), что, пусть его обязанности и кажутся простыми – подготавливать почву для открытия американских компаний в Италии и наоборот, – на деле это часть большого плана. Расширения фронта в холодной войне. Дэвид обрисовал мне так называемую геополитическую ситуацию в образах, которые, по его мнению, я способна была понять.

– Это как в шашках, медвежонок, – сказал он. – Мы против красных. И должны сделать так, чтобы они не заняли все клетки.

Никогда, ни до, ни после этого разговора, я не слышала, чтобы кто-то играл в шашки таким образом, но не стала говорить об этом Дэвиду.

Для Дэвида борьба с коммунизмом заключалась в том, чтобы упрощать торговлю американскими холодильниками и шинами в Италии и договариваться с компаниями вроде «Техасские инструменты» и «Набиско» о поставке их продукции за океан. Вот поэтому, сказал он, приходится совершать столько спонтанных поездок в Неаполь, Верону, Милан или Штаты, иногда по нескольку дней, оставляя меня одну в нашей римской квартире.

«Поощряем экономическое сотрудничество, – так он это называл. – Распространяем благополучие, чтобы приглушить блеск железного занавеса».

Я никогда не думала, что за его поездками может стоять нечто большее. С чего бы? Дэвид утверждал, что не может рассказывать о работе – хотя что может быть секретного в том, чтобы продавать преуспевающим итальянцам таблетки от расстройства желудка и швейные машинки «Зингер», – но я не видела причин подозревать его в чем-то, кроме завышенного чувства собственной важности, которое, как я поняла со временем, было свойственно всем мужьям.

Для опытной лгуньи я бываю ужасно наивна.

Дэвид почти не говорил о своих делах – о том, чем конкретно занимается, – но всегда был рад обсудить Волка (или чаще пожаловаться на него).

Волком они, сотрудники посольства, называли посла, когда хотели польстить ему в личной беседе или поглумиться за спиной. До того как заняться политикой, он играл в кино, и Волком звали его персонажа в фильме «Неделя на Рио-Гранде» – сурового голубоглазого ковбоя, который не желал занимать чью-либо сторону в драках, разве что на большой дороге, но в конце всегда приходил на помощь и поступал правильно. Посол уверовал в этот свой образ, который полюбился голосующим в ходе избирательной кампании в конгресс, но все не давал покоя его сотрудникам.

Мне только предстояло с ним познакомиться, но я слышала, что в память о роли посол повесил на стену кабинета чучело волка, и, по рассказам, чучело выглядело так, словно готовится прыгнуть на тебя из-за спины посла, пока он сидел за столом, откинувшись на спинку стула и скрестив ноги. Дэвид слышал, что посол был особенно доволен этим эффектом, когда кучка «зеленых» пришли к нему в калифорнийский офис с какой-то там петицией.

– Только представь, – сказал Дэвид, смеясь. – Заявились со своими этими длинными волосами, плакатами, бусами и Бог знает чем еще, увидели мертвечину на стене и все равно были вынуждены продолжать выступление про лесозаготовки. Точнее, против них. Хотя с первой секунды, как только вошли в кабинет, понимали, что у них ни единого шанса на успех.

На случай, если чучела окажется недостаточно, у посла имелось оружие. На той же стене висел пистолет Намбу, который Волк забрал у японского солдата, убитого им на острове Рендова. Если верить слухам, в пистолете еще оставались патроны. Волк любил говорить, что сохранил патроны, которые предназначались для него самого, как напоминание. Не о смиренности перед лицом смерти – никто и не верил, что причина в этом, – а о своей несокрушимости. Это была вариация одной его реплики из «Недели на Рио-Гранде»: «Милая, в меня стреляли не раз, но, если мы не в раю, значит, я еще не мертв».

По словам Дэвида, Волк уверял всех, что таксидермический тезка достался ему так же, как и пистолет, – в ожесточенной схватке один на один. Но в данном случае уже человек против зверя. Животное напало на него ночью, когда он разъезжал по своим землям в Северной Калифорнии, если верить Волку, если верить Дэвиду. Однако Дэвид также сказал, что волки в Калифорнии уже не водятся, что наверняка тоже возмущало тех хиппи, и на самом деле Волк купил эту штуку у одного торговца антиквариатом в Нью-Йорке и переслал себе в Калифорнию. Дэвид услышал об этом от одного из сотрудников, который видел квитанцию на ящике в день доставки.

А вот с пистолетом сложнее. Дэвид не мог сказать, насколько правдива была легенда, но суть ее была ясна. «Волк любит держать врагов близко, – объяснил Дэвид. – Постоянно нам об этом говорит».

Так или иначе, стрелком Волк был достойным – опять же по словам Дэвида, который пару раз выезжал с ним поохотиться в Апеннинах в выходные. Он считал Волка слишком мягким, неженкой из Голливуда, киношным ковбоем. Ненастоящим мужиком. И тем не менее на охоте Волк был довольно метким напарником, да и Дэвид не мог не обхаживать начальника ради успехов в карьере.

Президент назначил Волка на пост в январе. Кто-то говорил, что это потому, что Волк был самым выдающимся американцем с итальянскими корнями в партии (он родился в Бруклине в восемнадцатом году под именем Венанцио Карузо, однако новое имя – Уоррен Кэри – лучше работало на узнаваемость), но другие, в том числе и Дэвид, считали, что некоторые авторитетные лица в партии просто пожелали до поры до времени придержать его. Избиратели страстно желали, чтобы Волк баллотировался после второго срока Никсона в семьдесят шестом. Им нравился его голливудский шарм, относительно молодой и привлекательный образ. Партийцам с горем пополам удалось привлечь достойных знаменитостей к прошлой кампании Никсона, и они уже боялись представить, что их ждет в семьдесят втором, поэтому киношный ковбой начал казаться очень неплохим кандидатом на эту роль.

Об этом я знала потому, что дядя Хэл не скрывал своего желания баллотироваться в том же семьдесят шестом и не стеснялся возмущаться тем, что его оппонентом может стать мужик, который когда-то зарабатывал на жизнь, расхаживая в гриме. Хэл разрабатывал план наступления на протяжении нескольких лет, потому что, сколько бы Дэвид ни говорил о шашках с русскими, Хэл играл в шахматы, и играл он против всех. Заявлял, что старается срубить как можно больше фигур на своем пути, еще задолго до того, как соперник осознает, что вступил в игру.

Хэл считал Волка обычным оппортунистом, которого не заботила политика партии: когда-то он был либералом, а потом, в пятидесятых, сделал себе имя на том, что начал обвинять других актеров в поддержке коммунизма. После этого его политическая карьера пошла в гору, как раз когда он больше не проходил на роль ковбоя по возрасту, но дядя Хэл сказал, что никогда не будет уважать того, кто перебегает из одного лагеря в другой. Даже если человек ошибался, а потом перешел на правильную сторону. Однако Хантли все равно спонсировали первые кампании Волка во всех городах, где ему удавалось добиться хоть каких-то успехов в таком безбожном штате, как Калифорния. «Калифорния, – говорил Хэл, – штат проблематичный».

Несмотря на дурные предчувствия касательно Волка, Дэвид все равно время от времени ездил с ним пострелять оленей и кабанов или кого-то еще, кто водится в горах Италии. Охота на кабанов в Апеннинах казалась мне чем-то средневековым: я представляла Дэвида с Волком как тех мужчин в шляпах с перьями, бархатных рубашках и позолоченных жилетах со знаменитой серии гобеленов «Охота на единорога». Представляла, как они тычут длинными копьями в упавшего