Был в Риме и восьмой холм, который я посетила тоже. Тестаччо, «Гора черепков». Он находился в районе, непопулярном среди туристов и вообще кого-либо, кроме жителей и владельцев местных бизнесов: район Тестаччо славился своими мясными лавками и «горой», по имени которой был назван. Холм Тестаччо представлял собой древнюю свалку из осколков тысячелетних амфор, которая со временем поросла травой, и теперь на ней был разбит небольшой парк. Стопки терракотовых черепков по-прежнему выглядывали из-под травы на рукотворном холме, выросшем из отходов древних римлян. Этот восьмой холм был моим любимым в Риме.
В те первые недели я если не спала, не читала и не смотрела телевизор, то много ходила. Это то, чем всегда можно заняться в одиночестве, – двигаться приятно. Приятно куда-то держать путь. В Далласе я занималась тем же, только там удобнее передвигаться на машине. Часами гнала по шоссе без четкой цели, то в одном, то в другом направлении, по широкому асфальтовому полотну автострады между штатами, вьющейся по техасским равнинам подобно змее, каталась на подаренном папой белом «Ти-бёрде» – кабриолете с сиденьями из красной кожи, сделанными на заказ, – выезжала так далеко за город, насколько могла осмелиться, пока за окном не появлялись пашни и обветшалые фермерские дома и я не понимала, что пора разворачиваться.
Я прошла мимо Пантеона, некогда языческого храма. Зашла в кафе «Золотой кубок» за фирменным сладковатым эспрессо с густой белоснежной пенкой и пила его из чашки цвета желто-оранжевых бархатцев за отделанной деревом блестящей барной стойкой. Прошла мимо Ларго-ди-Торре-Арджентина, поросшей травой площади, где средневековые руины покоятся поверх древнеримских. У одной из полуразрушенных колонн я оставила подношение в виде двух баночек с тунцом – в каменных «скорлупках» старой части города жили десятки кошек. Лишь часть всех тех, которых я забрала бы домой, если бы Дэвид мне позволил. Ну и, конечно, если бы кошки этого хотели: с вполне довольным видом они гуляли сами по себе и обзаводились потомством на мозаичных полах древних храмов Венеры, Марса и Юпитера.
Мне в голову пришла отличная мысль, как провести остаток утра перед назначенной встречей. В первые дни после переезда я успела посетить несколько музеев, считающихся лучшими в Риме: комплекс музеев Ватикана, галерею Боргезе, Национальный музей Рима. Еще в школе, на диапозитивах и страницах книг, я рассматривала фотографии экспонатов, которые можно там увидеть. К тому же, пока я жила в Далласе, у меня каждый день был доступ к лучшей в Техасе коллекции изобразительного искусства. Но мог ли Фонд Хантли с его приобретениями, какими бы роскошными они ни были, сравниться с музеями Ватикана? С «Пьетой» руки Микеланджело, так изящно и так точно изображающей скорбь, или со скульптурой «Аполлон и Дафна» Бернини и ее неистовой динамикой, завершающейся гротескным превращением женщины в дерево?
Следующим музеем в моем списке был Палаццо Барберини, и я неторопливым шагом направилась в Треви. Летом эта часть города кишела туристами, загадывающими желания у фонтана, поднимающимися и спускающимися по Испанской лестнице, и в тот момент я ощутила себя одной из них, хотя в другие дни, скорее всего, посчитала бы это все нелепостью. Но в ту пятницу я смотрела, как все бросают монетки в фонтан, смеются и фотографируются, и тоже отыскала в сумочке четвертак и бросила его в фонтан Треви. Многовато по сравнению с лежавшими там центами и лирами, но в Италии он бы все равно мне не пригодился, к тому же разве бо́льшие жертвы не ведут к бо́льшим приобретениям? Это была инвестиция в мою новую жизнь. Не помню точно, что загадала в тот день, но с определенной уверенностью могу сказать, что желание не сбылось.
У входа в Палаццо Барберини возвышались величественные пальмы, и я сочла их за добрый знак – доказательство того, что загаданное у фонтана желание действительно сработает. Они напомнили мне о том самом дне на Капри, о пальмовых листьях на фоне затянутого тучами неба и словах Дэвида, что мы действительно можем быть счастливы. И теперь у меня был шанс воплотить эти слова в жизнь. Правильно подобранное платье, подходящая прическа и аксессуары – и, без всяких сомнений, на ужине я буду выглядеть безупречно. Единственное, в чем я хорошо разбиралась, – как одеться по случаю и выглядеть совершенно. Как говорить с богатыми и влиятельными мира сего, как вести себя на официальном приеме, как помочь мужу предстать перед коллегами в лучшем свете, будучи самой прекрасной, обворожительной и интересной гостьей.
Галерея Барберини располагалась во впечатляющем здании древнего дворца: три этажа резного камня, пилястры, по всей ширине фасада – огромные окна с переплетами. Я нашла на дне сумки, засыпанном старыми бумажками и мусором, несколько монеток на билет, протянула их сидящему на входе пожилому мужчине и побрела по позолоченным, украшенным фресками коридорам дворца, прошлась по мраморным винтовым лестницам, время от времени сверяясь с часами, чтобы не опоздать, но в основном завороженно разглядывала все те картины, которые когда-то видела в книжках, а теперь они находились прямо передо мной, на стенах. Там были картина «Юдифь и Олоферн» Караваджо и один из портретов Генриха VIII, личности, можно сказать, противоположной Юдифи, работа Ганса Гольбейна Младшего.
Особенно меня впечатлил портрет дамы, написанный малоизвестным художником эпохи Возрождения Якопо Дзукки, эту картину я увидела в небольшой галерее, подпись гласила, что имя женщины неизвестно. Помимо «Портрета дамы», так было со многими картинами: на полотнах изображались жившие когда-то женщины, но их имена не назывались, и таких портретов были тысячи, а может и больше. Почти бесконечное количество безымянных женщин и картин, и можно пытаться угадать, кем они были в реальной жизни, но правда в том, что это не имеет никакого значения. Вот она, перед вами, не правда ли восхитительна, нет нужды называть ее по имени.
Женщина на портрете была красавицей даже по современным меркам. Рассматривая лица на старых картинах, замечаешь, как со временем меняются черты, которые мы считаем привлекательными: высокую линию роста волос и болезненную бледность знаменитых средневековых красавиц сочли бы чертами печали и робости в шестьдесят девятом. Однажды Фонд Хантли приобрел «Портрет дамы» эпохи раннего Возрождения, написанный одним нидерландским художником, и, увидев бледную женщину с большим лбом и в высоком головном уборе с вуалью, папа отметил, что она кажется первостатейной брюзгой, изможденной и выжатой как лимон. Но эта дама ему бы понравилась. Она выглядела бы превосходно, даже гуляя по «Хайленд-Парк-Вилладж»[7] среди жен крупных нефтяников и глав газовых компаний. Пришлась бы к месту в «Стейках и морепродуктах Артура» и вполне была достойна свидания в Старом городе Варшавы.
У нее были большие темные глаза, как у коровы – с опущенными внутренними уголками, придающими им форму капли, – и черные, словно подведенные карандашом от Max Factor, ресницы. Ее кожа была бледна, щеки тронуты румянцем, едва заметная улыбка застыла на коралловых губах. Очень напоминает «Отдых у кораллового рифа» из коллекции Coty, подумала я. Ведь это один из моих любимых летних оттенков. Но было на портрете что-то еще, какое-то выражение в глазах и вокруг рта. Нечто похожее на усмешку, но усмешку надменную. Как будто она знала что-то, чего не знаем мы. Как будто полностью управляла ситуацией. В ушах у нее были серьги, вокруг воротника – жемчуг и бриллианты, а в прическу вплетены цветы: фиалки, анютины глазки и крохотные полиантовые розочки; и я подумала, что, должно быть, при жизни она была самим совершенством. Вот какой женщиной я мечтала и должна была стать в тот вечер. Проницательной и самодостаточной, украшенной драгоценностями безупречной дамой.
В четверть двенадцатого я вышла из музея. Идти в ателье было по-прежнему рано, поэтому я решила поразглядывать витрины. Когда я добралась до виа Кондотти, было
