Как только ее живот становится мягким, Лекарка наклоняется, шепчет: «Je suis désolé» [24] – и просовывает сначала одну, а потом и другую руку в тело Ребекки.

Она толкает и поворачивает, и я вижу, как мышцы ее рук дрожат от напряжения. Ребекка же кричит так отчаянно, как кричат разве что на поле боя. Через несколько секунд мы все уже взмокли от напряжения, но по животу Ребекки пробегает судорога, и я думаю, что, возможно, мы победили. Постель заливают потоки воды, одеяло промокает насквозь.

– Bien [25], – произносит Лекарка, тяжело дыша. – Головка опустилась, но задом наперед.

О боже, думаю я, так ей будет вдвое больнее.

– Ей не хватит на это сил.

– И не нужно. Но нам надо действовать быстро. Переверни ее. На четвереньки. С остальным я справлюсь.

Перевернуть Ребекку на бок, а потом поставить на четвереньки у нас получается только вдвоем. Она шипит и плюется сквозь зубы, словно раненая кошка. Руки у Ребекки трясутся, и я боюсь, что она упадет лицом вниз на подушки. У нее совсем не осталось сил. Но в этой позе ей сразу легче, сила тяжести тянет головку ребенка от копчика в родовой канал.

Ребекка опять стонет, низко и хрипло, и я понимаю, что ее тело сводит очередной схваткой. В самый острый ее момент Лекарка просовывает два пальца в тело Ребекки.

– Я поднимаю головку, – говорит она. – Сейчас выведу ее наружу. Но тебе надо поднять плечи Ребекки. Остальное ее тело сделает само.

Я залезаю на кровать и подтягиваю Ребекку так, чтобы руки ее лежали у меня на плечах, а голова уткнулась мне в грудину.

– Сейчас, – говорит Лекарка, просовывая внутрь другую руку. Результат мгновенный. Головка опускается еще дальше в родовой канал, а живот у Ребекки сдувается. – Тужься!

У нее нет выбора. Ее тело понимает, что путь почти пройден. Его сводит будто какой-то внешней силой, и когда она тужится, головка ребенка наполовину высовывается наружу.

– Еще! – требует Лекарка.

Ребекка подчиняется – на это уходят остатки ее сил, – и ребенок, скользкий и сердитый, выскальзывает Лекарке в руки. Я стою на коленях на другом конце кровати, но даже мне видно, что пуповина слишком короткая. Двенадцать дюймов, а должно быть двадцать. Неудивительно, что ребенок не повернулся.

Лекарка перерезает пуповину маленьким перочинным ножом, а я снова опускаю Ребекку на постель, потом переворачиваю на спину. За нами Лекарка что-то мурлычет себе под нос, проверяя, нет ли у ребенка травм или отклонений. Не найдя ничего, она поднимает ребенка.

– Vous avez une fille [26].

Я иду к изножью кровати, чтобы обмыть ребенка, а Лекарка возится с Ребеккой. Пеленая девочку в мягкую льняную пеленку, я замечаю, что под левой коленкой у нее родимое пятно в форме земляничины. Точно такое же было у Джошуа Бёрджеса на виске. Это подтверждение слов Ребекки, и оно разрывает мне сердце.

– Привет, малышка, – говорю я этой крохотной девочке с красным лицом и сощуренными глазками, потом смотрю на Ребекку. – У тебя дочка.

Я подношу сверток к Ребекке и протягиваю ей, но она не берет младенца. Едва взглянув на девочку, она утыкается лицом в подушку и говорит:

– Брось это в реку.

Река Кеннебек

Я останавливаю Брута посреди набережной возле лавки Коулмана. Снег в городе почти растаял, посреди Уотер-стрит протянулась грязная колея, а сугробы по сторонам ее становятся все меньше. Кеннебек течет слева от меня, издавая стонущие звуки, – лед на ней раскалывается и образует небольшие айсберги, которые сталкиваются друг с другом в нарастающем потоке. Зрелище удивительное, хотя не вполне безопасное. Когда лед на реке вскрывается, вода часто поднимается, и во время ледохода не раз обрушивались берега.

У меня на руках ерзает малышка. Она снова плачет от холода и голода – я привезла ее сюда, прижав к груди и укутав своим плащом, но она никак не может успокоиться. Ей нужна мать, но матери у нее нет. И меня попросили сделать невозможное.

Мы умоляли. Уговаривали. Мы со Лекаркой сделали все, что могли, чтобы заставить Ребекку поднести девочку к груди, но она отказалась. Не хотела ни смотреть на ребенка, ни брать его на руки. Час, потом два. Мы думали, что Ребекка наверняка смягчится. Но она не смягчилась.

– Дольше нам это скрывать не удастся, – прошептала Лекарка, укладывая кулек с младенцем в мой медицинский саквояж. – Тебе пора ехать. Прямо сейчас.

Мы стояли в коридоре возле комнаты Ребекки, прислушиваясь, не идет ли Айзек.

– Я не могу… Я никогда…

– Девочке здесь небезопасно. Ты мне сама это говорила, когда приходила ко мне в январе. Она не хочет этого ребенка. И мы не можем ее винить.

– Это неправильно. – Я покачала головой. – Я не могу…

– Если любишь ее, ты должна это сделать, – сказала Лекарка. – Ребекку предоставь мне. Позаботься о ребенке.

Я ушла, неся в руках свой саквояж. Лекарка скажет Айзеку, что ребенок родился мертвым, что мы выполнили свой долг и похоронили останки. Она соврет, чтобы Ребекка смогла излечиться. Возможно. Когда-нибудь.

Когда я села на Брута и отъехала от таверны, то вытащила малышку из саквояжа и прижала к груди, отчаянно надеясь, что мой сердитый и уставший конь не сбросит меня вместе с ней. Через Крюк я проехала шагом, держа палец под носом девочки, чтобы проверять, дышит ли она. От каждого гневного голодного крика мне становилось легче – значит, малышка еще не задохнулась у меня под плащом. Все это время сердце у меня отчаянно колотилось, а мысли мчались, стараясь за ним поспеть.

Но теперь настало время принять решение, а хороших решений нет. Я смотрю на реку, слушаю, как куски льда скрежещут и трутся друг об друга. Я могла бы сделать, как просила Ребекка. Никто бы не узнал. Никто бы не стал искать этого ребенка.

Но это немыслимо.

Голодная и недоумевающая, она снова плачет у меня на руках, и я притягиваю ее поближе.

– Ш-ш.

До рассвета еще далеко, надо мной раскинулось темно-синее небо, усыпанное звездами. Вокруг нас сливаются воедино тени, темные и еще темнее. Брут подо мной переступает ногами от нетерпения, и я успокаиваю его голосом, похлопываю ладонью.

Младенец у меня на руках шевелится и снова хнычет.

– Я знаю, знаю, малышка. Холодно. И мне очень жаль.

Но я уже приняла решение и не отступлю от него.

Я откидываю край одеяла, открывая большие глаза и кончик крошечного носа. Я думаю о дочерях, которых похоронила так давно, об их могилах в двухстах двадцати милях отсюда, в Оксфорде, – три в ряд под дубом. Они потеряны, их нет, и я бы что угодно отдала, чтобы снова их обнять. Я отдала бы собственную жизнь, если бы это вернуло жизнь им.

– Чего твоя мать еще не понимает, – говорю я малышке срывающимся голосом, – так это того, что в жизни бывают такие потери, оплакать которые нам и всей жизни не хватит. И я не принесу ей еще одну такую потерю.

Я снова прячу малышку под плащ, чтобы уберечь ее от холодного ночного воздуха, и поворачиваю Брута на Уинтроп-стрит.

Седельная мастерская Уайта

Дверь открывает Сара Уайт. Она не только не спит, но еще и одета – будто меня поджидала, будто я приглашена в гости. А я-то думала, что придется прорываться через ее мать.

– Можно войти? – спрашиваю я.

– Конечно, – отвечает она и распахивает дверь