– Иди.

Больше спорить было не о чем. Я уже отняла Люси от груди, так что необходимость ее кормить в качестве оправдания не годилась. Поцеловав Эфраима, я схватила пальто, надела перчатки и вслед за своим провожатым быстрым шагом вышла по тропе на утоптанную снежную дорогу к Оксфорду. До таверны, куда мы направлялись, была всего миля, и мы прошли это расстояние быстро – я длинными шагами, а он торопливыми. Все, что мог мне сказать мальчик, – это что роженица прожила в таверне неделю, а его послали за мной. Он не знал, как ее зовут и долго ли она рожает.

Когда мы пришли, мальчик подбежал к лестнице, оглянулся и жестом дал мне знак идти за ним. Мы поднимались все выше и выше, до самого чердака, и с каждым шагом я все больше чувствовала себя идиоткой оттого, что вообще сюда пришла. К тому времени, как мы добрались до невысокой скошенной двери, я уже уговорила себя развернуться и идти домой. Но мальчик без стука распахнул дверь, подбежал к старухе, сидевшей у кровати, и поцеловал в щеку.

– Она тут, бабушка.

– Спасибо, Уолтер. Теперь иди подожди на лестнице, вдруг ты мне опять понадобишься.

Я посмотрела ему вслед, потом повернулась к Элспет. Своей старой скрюченной рукой она поглаживала руку девушки, которая лежала на кровати огромным круглым животом кверху. Судя по лицу девушки, мое присутствие тревожило ее так же, как и меня.

– Мистрис Баллард? – спросила Элспет, и я поняла, что не сказала ни слова с тех пор, как вошла в комнату.

– Да?

Она повернулась на звук моего голоса, и внезапно я все поняла. Я не видела Элспет восемнадцать месяцев. Тогда глаза у нее были темные, темнее моих. Но с тех пор их успела полностью затянуть молочная белизна. Элспет Хорн была слепа.

– Заходи, – сказала она, – и снимай пальто. Тебе понадобится свободно двигать руками.

– Понадобится?

– Поживее. Сквозняк.

Я закрыла дверь, скинула пальто и стянула перчатки. Потом, сделав глубокий вдох, я подошла к ней и сказала правду.

– Я не понимаю, зачем ты меня позвала.

– Ты поможешь мне принять этого ребенка.

Девушка была совсем молоденькая, круглощекая, как подросток, и на лице у нее был детский испуг. Обручального кольца на ней не было, но это мало что значило – половина знакомых мне мужчин были слишком бедны, чтобы купить жене кольцо.

– У нее что, нет родственниц? – спросила я.

– Она не говорит. Но она вообще мало что говорит. Никто не знает, откуда она и куда направляется. Мы только знаем, что она приехала в прошлую среду и у нее достаточно денег, чтоб заплатить за комнату. Хозяин вызвал меня рано утром, когда услышал, как она плачет. Правильно догадался, что схватки начались. Уолтер меня привел, но в остальном от него мало толку. Так что нам придется справиться вдвоем. – Она помедлила, кивнула в сторону света. – Где-то в комнате должен быть еще стул. Если нет, пошли Уолтера, пусть снизу принесет.

Стул стоял у окна. Я взяла его и села рядом с ней.

– Почему я?

Элспет убрала со лба длинную серебристую прядь, но она снова упала вперед. Я машинально протянула руку и убрала прядь ей за ухо. Она почувствовала мое прикосновение. Наклонила голову. Посмотрела на меня невидящим взглядом.

– Потому что ты не паникуешь при родах. С Сайресом не паниковала – а я редко видела такие трудные роды – и с Люси тоже. Если уж я собралась научить кого-то всему, что знаю, то никак не истеричку. В родильной комнате нет ничего хуже крикуньи, плаксы или дурочки.

Час назад я обедала со своей маленькой семьей, а теперь мне вдруг сообщили, что без моего ведома и одобрения записали меня в ученицы к Элспет Хорн.

Девушка переводила взгляд с меня на Элспет с таким лицом, будто ей хотелось встать и убежать. Но бежать она уже не могла и еще долго не смогла бы: я уже видела, что ее накрывает первая серьезная волна боли. Стон, который она издала, был мне знако́м, и я сочувственно поморщилась. Мне было почти двадцать два, когда я родила Сайреса, а этой девушке наверняка еще семнадцати нет.

Я наклонилась и положила руку ей на живот, чувствуя, как он твердеет.

– Мне жаль, что с тобой рядом нет твоих близких, – сказала я ей. – Но я это уже дважды делала, а лучше Элспет во всем штате нет повитухи. Мы тебе поможем.

– Она слепая, – прошипела девушка.

– У нее есть мои глаза, а руки у нее работают нормально. Не о чем беспокоиться.

Элспет похлопала меня по колену, и я поняла, что сказала все правильно.

– Что вы хотите, чтобы я сделала? – спросила я.

– Узнай, как ее зовут. – Элспет, наверное, почувствовала мое недоумение, потому что добавила: – Первое и самое важное при родах – это спросить, как зовут женщину. Если ты собираешься касаться ее тела, она должна тебе доверять. А как она сможет это сделать, если ты даже имени ее не знаешь, а тебе при этом придется к концу дела трогать ее не только снаружи.

– Меня зовут Марта Баллард, – сказала я девушке. Я чувствовала себя глупо, будто я ребенок, стоящий перед сердитой учительницей, но все равно это сделала. – А тебя?

Я видела, что она колеблется, будто назвать свое имя для нее означало полностью сдаться, отдаться нашим заботам. Но тут ее накрыло еще одной схваткой, хуже прежней, и через несколько секунд, когда та прошла, девушка сказала:

– Трифена. Меня зовут Трифена Хартвелл.

Элспет кивнула.

– Хорошо. Теперь дай мне саквояж. Он в ногах кровати. Я тебе скажу, для чего предназначена каждая вещь в нем, и ты будешь делать с ними ровно то, что я скажу. И вот что, Марта.

– Да?

– К концу этой ночи ты будешь точно знать, действительно ли повивальное дело твое призвание. – Светлые водянистые глаза словно впились в меня взглядом. – Или нет.

V

Безмолвное горе

Март 1790 года

Коль слезы есть, готовься их пролить.

Уильям Шекспир. Юлий Цезарь

Лесопилка Балларда

Понедельник, 1 марта

Я заканчиваю запись в дневнике за вчера, пока Эфраим читает письма. Всего их три – одно его собственным почерком, – и я слышу, как бумаги шелестят у него в руках, пока записываю подробности о родах Элизы Роббинс.

Суббота, 28 февраля. – Роды. Сын Чендлера Роббинса. Днем снег. Меня позвали к мистрис Роббинс, которая почувствовала себя нехорошо. Все затянулось до четырех дня, а потом у мистрис Роббинс наконец началось. Позвали доктора Пейджа, но когда он пришел, она не пожелала его видеть. Она благополучно родила сына, первенца, в половине одиннадцатого вечера, и чувствует себя настолько хорошо, насколько можно было ожидать. Я задержалась и понаблюдала. Присутствовала только мистрис Ней, больше никого.

Я, конечно, узнала почерк Эфраима на конверте. Эти четкие изящные линии ни с чем не спутаешь – то, как верхний хвостик каждого d загибается налево, образуя идеальную полупетлю над буквой. Единственная тайна состояла в том, как съемка местности, выполненная моим мужем почти двенадцать лет назад, оказалась в седельной сумке мертвеца.

Эфраим, конечно, хотел услышать все подробности –