Они долго колебались и наконец с дрожью открыли; за дверью стояла закутанная в черное фигура, с черным платком на голове. Фигура сняла платок.

– Не бойтесь, это я.

Курсанты увидели, что перед ними Сяо Яньцю.

– Погуляйте маленько, мне нужно кое-что ему сказать. – Сяо Яньцю указала на гроб.

Как только они вышли, Сяо Яньцю заперлась изнутри, щелкнув задвижкой.

Караульным за дверью стало любопытно, они не выдержали, приникли к окну, пытаясь разглядеть, что происходит в комнате, но шторы были уже плотно задернуты.

До курсантов донесся тихий шелест, какой бывает, когда снимают одежду. Следом за шторами показался неясный силуэт.

Они услышали голос Сяо Яньцю.

– Вот я тебя и проводила, дружочек. Ступай с миром.

* * *

P. S. Через три дня после нашего интервью ветеран войны с Японией Иэн Фергюсон мирно скончался во сне. Пусть этот очерк служит прощальным даром, который мы почтительно преподносим усопшему.

Призрак и Милли: разговор двух собак

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

Призрак:

Милли, родная моя Милли, с самого утра, как мне поставили надгробие, и до сих пор – гора уже откусила у солнца пол-лица – почти целый день ты сидишь здесь, не ешь, не шевелишься, молчишь. Твоя хозяйка, девушка, которую мой хозяин зовет Уинд, принесла в полдень миску с куриными косточками, твоими любимыми, но ты на них даже не взглянула.

Я знаю, что ты на меня сердишься, потому что я покинул тебя ради хозяина. Что есть, то есть, в ту самую секунду я не думал о тебе. Я вообще ни о чем не успел подумать. В тот миг, тонкий, как волосок, я положился на чутье и поступил так, как поступил бы любой пес, – защитил своего хозяина. Мы не коты, не рыбки, не попугаи, это они могут быть обыкновенными питомцами, жить себе тепло, сытно, вольготно и даже не думать о хозяйской судьбе и безопасности. А мы с тобой родились собаками, наше призвание было известно еще в материнской утробе. Нам не дано выбирать, смысл нашей жизни – служить хозяину до последнего вздоха.

Будь у меня выбор, я бы стал простой пастушьей собакой, и было бы у меня две заботы – погода да скот. Поработал, и все оставшиеся силы – тебе, моя Милли. Мы весь горный луг искатали бы клубком, так же тщательно, как мы с тобой друг друга вылизывали. В следующей жизни, если она есть, я не хочу снова быть войсковым псом, ломать голову, из шкуры вон лезть, чтобы получить в награду лакомый кусочек, учиться бегать и прыгать, еще не умея толком ходить. Они, дрессировщики, делали из меня полупса-получеловека. Нет, сверхчеловека. Я должен был стать проводником их органов чувств: чуять тончайшие запахи, которые они не чуяли, видеть едва заметные следы, которые они не видели, слышать голоса птиц и ветров, которые они не слышали. Они все тянули, тянули удлинитель, пока не порвется.

Увы, у меня не было выбора. Мамино и папино страстное свидание на полях Кентукки решило мою судьбу. Помесь колли и грейхаунда, окрас серый, возраст около года, кобель. Идеальный кандидат на роль войсковой собаки. Вот меня и забросили в мясорубку войны. Я вошел в нее здоровым, крепким, славным псом – вышел комком фарша.

Милли, родная, я не должен жаловаться, это плохо, нечестно по отношению к хозяину. По правде говоря, он редко обращался со мной как с военной собакой. Я не был для него ни сверхчеловеком, ни получеловеком, ни даже псом. Он часто забывал, кто я такой, и считал меня просто другом, которому можно полностью доверять. Он знал, что я умею хранить тайны.

Например, как-то раз хозяину написала из Чикаго его девушка, Эмили Уилсон. Ох, нет, к тому времени, как он получил от нее весточку, она уже стала бывшей девушкой. Хозяин прочел письмо, никому ничего не сказал и в одиночку умчался на гору. То есть не совсем в одиночку, он взял с собой меня. Убедившись, что вокруг никого, кроме меня, нет, он прислонился к дереву и зарыдал.

– Это все я… я потерял… потерял ее… – повторял он снова и снова.

Он рассказал, что они были знакомы несколько месяцев и всего два раза целовались. Один раз – после кино. Он довел ее до дома, и когда они прощались, он не удержался и поцеловал ее. У нее в квартире горел свет, она испугалась, что тетя, которая жила вместе с ней, увидит их из окна, поэтому они легонько соприкоснулись губами и торопливо расстались. Второй раз – когда его провожали на войну. Он пригласил ее на гулянку, которую устроил в его честь коллега. Пока все пили и валяли дурака, они укрылись в темном уголке, и он снова ее поцеловал. Теперь-то его язык наконец нашел ее язык, их языкам предстояло отчаянное сражение во мраке, но тут подошел коллега – гости хотели, чтобы мой хозяин произнес речь.

Хозяин сказал, что были и другие удобные случаи. Однажды он поднялся к ней, чтобы отвести в ресторан. Она переодевалась в своей комнате, он ждал в гостиной. Дверь в комнату была приоткрыта, и зеркало в проходе поймало ее, явило его глазам. Вообще-то он видел одну только обнаженную спину, и все равно кровь с шумом прилила к голове, в висках бешено застучали тысячи барабанов. В эту шальную минуту он мог толкнуть дверь и войти к ней, и она бы его, наверно, не прогнала, может быть, она даже нарочно оставила щелочку – но он этого не сделал. Он не хотел забирать ее невинность прежде, чем попросит ее руки. Если бы он в тот день вошел к ней, он взял бы с собой ее часть и не потерял абсолютно все, когда она его бросила. А теперь хозяин вдруг понял: кроме строк читаного-перечитаного письма у него не осталось ни единого доказательства того, что в его жизни была когда-то девушка по имени Эмили Уилсон.

Когда он мне все это рассказал, я порадовался в душе, что сам-то я пес. Родись и я на беду себе человеком, нас, милая, до сих пор могла бы разделять гора, и пришлось бы мне пролаять на девяносто девять ладов, провыть сто двадцать девять серенад, прождать триста девяносто шесть полнолуний, чтобы только осмелиться тебя лизнуть.

Как славно, как славно, что мы собаки и в первый же день, как мы встретились, мы сделали все, что полагается сделать кобелю и суке, которые друг другу понравились.