Американцы, долгое время изнывавшие от скуки, тоже пришли поглядеть на оперу. Им понравилась Сяо Яньцю, но не так, как китайцам, – американские и китайские взгляды на красоту разделились и разошлись каждый в свою сторону. Американцы сочли, что яркие костюмы – занятные, пронзительная музыка – экзотичная, а протяжная, переливчатая манера пения – странная. Однако ноги у экзотики короткие, длинная дорога ей не по силам, поэтому вскоре она уперлась в равнодушие. Смотрели они из вежливости до конца, но слушали только половину времени. Американцы все равно не знали, о чем поется, так что они просто курили и тихо переговаривались между затяжками.

По-настоящему спектакль понимали лишь несколько курсантов. Они учились в городской школе, успели кое-что повидать, бывали и на традиционных, и на современных постановках, и только они могли по достоинству оценить талант актрисы. Они даже помнили наизусть некоторые арии – например, когда Сяо Яньцю пела:

Зеленеют листья лотоса, вода в пруду прозрачна.

Утки-мандаринки образуют пары.

Брат Лян!

Будь я девушкой,

Взял бы ты меня в жены?[34] —

они уже потихоньку заводили про себя один из следующих куплетов:

Благодарю тебя, брат Лян, за то, что из любви ко мне

Ты проделал столь долгий путь.

Но не зря говорят: сколько ни провожай, когда-нибудь придется расстаться.

Брат Лян, тебе пора возвращаться домой.

Но постепенно они стали замечать, что Сяо Яньцю поет невнимательно. Она куда-то поглядывала, после чего ее пение замедлялось, она сбивалась с такта, и струнным приходилось долго ждать, пока она их нагонит.

Курсанты проследили за ее взглядом – оказалось, Сяо Яньцю смотрела на гроб.

Когда хор запел “Проводы в восемнадцать ли до павильона”, самый известный отрывок спектакля, половина бойцов тихонько замурлыкали себе под нос. Эта часть была длинной, почти бесконечной, но курсанты не возражали. Мелодия струнных вела их за собой, им было хорошо и оттого совершенно неважно, куда они идут.

Наконец длинный окольный путь был пройден, и теперь должна была вступить Сяо Яньцю – но она застыла на месте. Оркестр повторил свой проигрыш, и еще раз, и еще, актер, исполнявший роль Лян Шаньбо, сделал по сцене несколько лишних кругов, но Сяо Яньцю все не двигалась. Бойцы поняли, что она забыла слова. Сердце бойцов заколотилось прямо в горле.

Сяо Яньцю вдруг спрятала лицо в ладонях и убежала с подмостков.

Кто-то спешно задернул занавес. Публика зароптала, младенцы громко заплакали, куры и собаки заметались, а воробьи перепорхнули с одного дерева на другое. Все вдруг почувствовали, что теперь, когда они видели Сяо Яньцю, их мир уже не будет прежним.

Вскоре глухой ропот перетек в открытое недовольство. Жители Юэху позабыли, что спектакль благотворительный, им стало казаться, что Сяо Яньцю всех одурачила, прикарманила чужие денежки и улизнула под шумок. На сцену полетела шелуха от семечек и арахисовая скорлупа, одна кормящая мать даже подержала над сценой ребенка, чтобы он пописал.

Минут через пятнадцать занавес снова раздвинулся и Сяо Яньцю, без костюма и грима, в белых траурных одеждах, появилась на сцене. Зрители мгновенно притихли: ненакрашенной Сяо Яньцю была еще прелестнее, чем с макияжем. Сяо Яньцю в театральном гриме стояла на подмостках и была объектом преклонения, а Сяо Яньцю без красок и румян запросто могла бы сидеть с ними за одним столом, перекусывать и лузгать семечки. Былое раздражение улетучилось – сердиться на такую красавицу казалось столь же преступным, как совершить убийство или поджог.

Сяо Яньцю низко поклонилась.

– Дорогие земляки, нас, вольных актеров, кормит наше мастерство. Выйти на сцену и забыть слова – такую нерадивость даже небесный владыка не простит. Я не забыла слова. Я с пяти лет в актерском ремесле, я сотни раз исполняла этот отрывок, я во сне и то пропою всю оперу без единой запинки. – Сяо Яньцю остановилась и перевела взгляд на гроб. – Но сегодня я увидела этого мальчика, который лежит там… и не смогла допеть. – Ее голос надломился. – Я слышала про этого солдатика. Разве у него нет мамы, папы, которые ждут сына домой? Но мама с папой его не дождутся. Вместо кого он умер? Я как подумаю, мне… не поется.

Сяо Яньцю молчала, пока ей наконец не удалось побороть слезы.

– Дорогие бойцы, почтенные земляки, давайте я лучше спою арию из “Му Гуйин командует войсками”. Я спою этому мальчику, а заодно и перед вами вину заглажу. Это не моя роль, не судите строго, если где ошибусь.

Сяо Яньцю сделала глубокий вдох, медленно выпрямилась и запела.

Три пушечных выстрела подобны раскатам грома.

Из усадьбы выходит защитница родины.

На седых висках – златой шлем,

На теле – доспехи.

Иероглиф “Му” на широком знамени внушает трепет.

В пятьдесят три года Му Гуйин вновь выступает в поход.

В этот раз Сяо Яньцю пела своим естественным голосом. Он был звонче оперного фальцета[35], сложные фальцетные переливы сменило глубокое дыхание диафрагмой. Воздух поднимался из живота, собирался в горле, на низких нотах – таился, на высоких – неистово вырывался наружу, звуки песни парили над сценой, и было видно, как дрожит занавес.

Пусть видит весь императорский двор,

Кто установит в стране порядок и защитит династию.

Му Гуйин пятьдесят три года, но она не покорилась старости,

Она поклялась, что не вернется, пока не разгромит врагов…

Ария кончилась, и наступила полная тишина – та, при которой слышно, как дыхание выходит из ноздрей.

Первым очнулся Лю Чжаоху. Он встал, отдал Сяо Яньцю честь и зааплодировал.

Долго-долго в тот день не смолкали аплодисменты, Сяо Яньцю поклонилась пятнадцать раз, прежде чем зрители отпустили ее со сцены.

Той ночью два бойца, которые охраняли гроб[36] Сопливчика, внезапно услышали тихий стук в дверь. Хотя они не верили ни в духов, ни в бесов, от полуночного стука волоски на коже