В один из дней, когда Семёныч приехал в деревню, к нему в гости зашли соседи: Анисим и Фаина Алёшкины. Лето в разгаре. Анисим зашёл, скинул глубокие галоши возле порога. Ноги грязные, разводья от края галош. Он пошевелил пальцами, дрыгнул, сгоняя ползущую по ноге муху, поправил кургузый пиджак с разодранным боковым карманом. Поддёрнул штаны неопределённого цвета. Наверное, сам давно забыл, какими они были. Снял шапку (в жару-то!), лицо коричневое, а лысина белая и пушочек кудрявится. Шагнул, мотнул головой и протянул кирзовую, ороговевшую, по-другому не скажешь, ладонь.

– Это… – он почесал седую небритую щеку и ткнул себя в грудь. – Я Анисим, твой сосед, а это моя жинка Файка.

– Здрасьте вам! – она поклонилась. – Я Фаина, баба его. Вот зашли познакомиться. А то приезжаешь и живёшь отшельником, так сказать.

Улыбнулась, прикрыв широкой ладонью рот, где отсутствовали передние зубы. Застеснялась.

Фаина росточком была под стать мужу. Высокая. Правда, фигура какая-то грушевидная, с большим оплывшим животом, плоское лицо в россыпи не рыжих, а огненно-коричневых веснушках, которые сплошь покрывали лицо, остренький носик спрятался между щеками, маленькие глазки под выбившимися рыжими волосами. Даже пальцы были усыпаны веснушками. На округлых плечах съехавшая косынка. Откинет волосы, в ухе заметна простенькая серёжка с зелёненьким камушком. Сарафан с коротким рукавом, а под ним шерстяная кофта с продранными локтями.

– Здрасьте, – сказал Владимир и обвёл рукой горницу. – А я Владимир Семёныч. Вот, домик купил. Правда, наездами бываю.

– И правильно сделал, что купил, Семёныч! – замотала головой Фаина и, оттолкнув мужика, заглянула в горницу. – Хорошая изба, а уж люди какие хорошие живут в деревне, таких больше нигде не встретишь. Душевные – страсть! – и запнулась. – Ничего, что по-простому, так сказать?

Владимир пожал плечами.

– Зовите, как хотите.

– А, это хорошо, – опять закивала Файка. – А мы с разведкой зашли, узнать, что за человек поселился. Услышали, что избу бабки Маньки сторговали, вот и решили заглянуть на огонёк, пока опять на речку не сбежал, так сказать. Бабка Манька в город подалась к младшей дочери. А что тебя из города занесло в нашу глухомань, а?

– Речка позвала к себе, – сказал Владимир Семёныч и заметил, как заухмылялся сосед, поглаживая белую лысину. – Говорливая она. Понравилась. И природа красивая. Вот и приезжаю к ней, разговариваю. Если соберусь с духом, в деревню переберусь насовсем.

– Так у нашей речки и название подходящее – Говоруха, – захекал Анисим, поглаживая лысину, и подтолкнул жену. – Вот и я когда-то в молодости уговорил Файку на бережку. Правда, давно это было, но до сей поры живём. Можно сказать, многие там уговариваются, на бережку-то, а потом свадьбы играют.

– Эть, язык без костей! – всплеснула руками Файка и звонко шлёпнула по крутым бедрам. – Уговорил… Ещё неизвестно, кто кого заломал на том бережку, так сказать.

И засмеялась тоненько, весело, и заколыхалась, сморщившись, и без того маленькие глазки спрятались где-то между щеками среди коричневых веснушек.

– Ага, скажи ещё, на себе женила, – заворчал сосед, а потом не выдержал и вслед за женой засмеялся. – Может, и правда, что женила. Вон какая рыжая! А рыжие – бесстыжие, как мой батя говорил, хотя сам такой же был, да у нас почти вся деревня – рыжие да конопатые. Все словно под одну гребёнку деланы…

Сказал, хохотнул и затоптался, поглядывая на соседа.

Владимир смотрел на неожиданных соседей и, к своему удивлению, радовался, что к нему пришли гости, но в то же время растерялся, не зная, что делать. Привык за долгие годы к одиночеству. Посмотрел, нахмурился, морщинки пробежали по крутому шишкастому лбу, и заторопился на кухоньку.

– Проходите, не стойте возле порога. Давайте по стопке выпьем за мой приезд, – сказал он и стал греметь в сумках посудой, разыскивая стопки. – Присаживайтесь.

Анисим громыхнул расшатанной табуреткой и уселся в уголок возле стола, шапку положил на колени. Увидев бутылку, причмокнул в предвкушении.

– О, глянь, Файка, какая прозрачная, – Анисим выхватил налитую стопку и поднял, рассматривая на свет. – Редко такую употребляем, больше к нашенской привыкли, а она – ух, вонючая да крепкая! Глянь, от этой даже запаха никакого, – он шумно втянул воздух, пригубил и снова почмокал толстыми губищами. – Как вода, даже не обжигает.

Едва дождавшись, когда Семёныч поднял рюмку, опрокинул одним глотком, замер, прислушиваясь, что внутри творилось, а потом выдохнул и заулыбался таким же беззубым, как и у Файки, ртом.

– Ох, мягко пошла, словно елеем по сердцу мазнули, – он почмокал и погладил по груди. – Всё на пользу, если в меру. А для мужика мера – это ведро.

И засмеялся.

Файка пригубила. Сморщилась. Ладонью помахала перед ртом. Двумя пальцами подхватила кружочек колбасы. Посидела, дождалась, когда Владимир выпьет, а потом выпила свою рюмку, сунула кусочек колбасы в рот и замычала, закатывая маленькие глазки. Понравилось.

– Сладкая, – сказала Файка, правда, было непонятно, что сладкая – колбаса или водка. Потом взглянула на мужика и погрозила пальцем. – Симка, не балуй! Ишь, мера ведро. Опять придётся тебя тащить, – и виновато посмотрела на соседа. – Слабый он, Симка-то. С виду крепкий мужик, а две-три рюмахи пропустит и, как куль, валится. Организма такая. Не принимает градусы, так сказать.

Владимир опять наполнил рюмки. Колбасу потолще накромсал. Хлеб нарезал. И кивнул.

– Давайте ещё по одной опрокинем, – сказал он, поднимая рюмку. – За то, чтобы жилось хорошо…

– О, за это давай, – закивал Анисим и потёр белую лысину. – Хорошо жить – это хорошо!

Он подхватил рюмку, медленно выпил, сразу глаза заблестели, похорошело на душе, занюхал кусочком хлеба, вытащил из пиджачка мятую пачку, достал папироску.

– Куришь, сосед? – он взглянул на Семёныча. – Пошли, подымим…

– Отстань от человека, – заворчала Файка и широкой ладонью беззлобно влепила затрещину. – Может, он не курит. Иди и дыми на крыльце, а в избе не смей, так сказать.

Анисим послушно поднялся, потирая лысину, и протопал к двери, оглянулся, хотел что-то сказать, но махнул рукой и вышел.

Поправляя платок, Файка, словно невзначай, окинула взглядом кухоньку, где, кроме стола, табуреток и кастрюль, ничего не было. Поднялась, колыхнув большим животом, похлопала