хотя многие ко мне сватались. Всю жизнь одна прожила. Ни мужа, ни детей, ни родни. Одна, как перст. Ну, а на тебя взъелась потому, что ты похож на моего мужика. Худой и нескладный, и прихрамывал – это у него с детства было. Идет по улице, ногу подволакивает, а плечо вперед, словно дорогу пробивает, фуражка на глазах, а сам улыбается. У него была широкая душа: добрый, ласковый и умел радоваться каждой мелочи, каждому пустячку. И его звали Ванечкой, – она замолчала, задумалась, видать, прошлое вспоминала. Морщины на лбу узкие и глубокие. Долго молчала, потом на Ивана взглянула. – Жизнь любил, а я не уберегла его. До сей поры себя виню, что разрешила искупаться в речке. Вот с той поры повадилась ходить к реке. Сяду на берегу, где он утонул, и разговариваю с ним. А вода журчит, что-то нашептывает, словно он отвечает. А посмотрю на тебя, и будто сердце в кулак сжимает. На тебя похож был, как обличьем, так и характером. Поэтому гнала от себя. Боялась. Много лет боялась, а тут, когда узнала, что ты в больнице… – и снова замолчала, и опять посмотрела. – Но жизнь продолжается. Надо как-то жить, а как? Подскажи, Ванюш… И так всю жизнь одна была. Ладно, днем еще с соседками поговорю, над мужиками посмеюсь, а вечерами хоть в петлю головой, как ты выражаешься. Вот и мне хочется головой об стену от этой зеленой тоски. Сижу вечерами, а поговорить не с кем. И такая боль на душе, что словами не передать. Ты не ругайся, Ванечка. Сама не знаю, что это со мной…

Сказала и взглянула на него, а в глазах-то слезы…

Иван растерялся. Не поверил словам, но глаза-то не врут! Ведь не зря же говорят, что глаза – это зеркало души. И эти слезы… Хотя, как говорится, бабьи слезы – это лекарство от всех напастей. Поплакала, себя пожалела, и душа запела. Может, и сейчас так же? Он снова покосился на Марию, которая сидела, плечики поникли, и головы не поднимает. Может, задумалась, а может, над ним смеется – ему же не видно. И никогда не знаешь, что ожидать от нее. Вот сейчас сидит, а голову поднимет и расхохочется. И вздрогнул, когда Мария подняла голову. Взглянула, а в глазах продолжали стоять слезы. И это было непривычно и непонятно, но в то же время не могла же она обманывать, когда про своего мужа говорила. Впервые рассказала. Впервые душу приоткрыла. А как ему быть – он не знал…

Иван потоптался, продолжая молчать, и прислонился к стене. Молчала и Мария. Потом она поднялась. Протянула пакет.

– Возьми, Вань, – сказала она, посмотрела на него, и Ивану показалось, что взгляд не привычный – ехидный, а простой – бабий, которая всего-то и хочет от жизни, чтобы ее пожалели и приласкали. Хочет всего лишь простого бабьего счастья, а больше ей ничего не нужно. Недолюбила она в этой жизни, недоласкала, а всему виной – её прошлое, которым жила, которое стеной стояло перед ней и, скорее всего, сейчас – это прошлое дало трещину, пусть небольшую, но всё же. – Возьми, Ванечка…

И опять протянула пакет.

Иван нахмурился. Закряхтел. Мотнул головой. Охнул от тягучей боли. Опять взглянул на нее, и снова перед ним бабий ждущий взгляд. Сердце трепыхнулось, показалось, даже биться перестало, а потом заработало неровными толчками. И что-то сдвинулось в его душе, когда он взглянул ей в глаза. Всего лишь чуть-чуть, но всё же… И это было непривычно, но в то же время очень и очень дорого, хотя Иван старался не признаваться себе и гнал такие мысли, потому что давно списал себя, ни на что не надеясь, но сейчас…

– Ладно, Маш, – непривычно для себя он назвал её по имени, взял пакет, помедлил и снова повторил: – Ладно, Маш, иди домой. Уже поздно. Темнеет. Завтра обещали меня выписать. Что говоришь? Встретить? Нет, не нужно. Сам доберусь. Потихонечку. Тут же недалеко. Вернусь, а потом поговорим. Обо всем будет разговор. О прошлой жизни поведаем, а может, про будущую поговорим, если получится, ну и про нас с тобой – тоже, как мне кажется. Думаю, разговор будет долгим. Нужно разобраться в себе и понять друг друга, если сможем, и что из этого получится – время покажет…

Сказал, протянул руку, хотел было дотронуться до её плеча, всего лишь чуть-чуть, едва касаясь, но не решился. Вздохнул и потихонечку направился в палату.

А Мария заторопилась. Завтра он вернется домой, а потом… а потом, она очень надеялась, что придет время, пусть не сразу, но должно, даже обязательно должно прийти, и тогда смогут соединиться две половинки в одно целое, и в дальнейшей жизни её будет ждать простое, но такое долгожданное и необъятное бабье счастье, когда радуешься каждой мелочи, любому пустячку или простой, но милой улыбке. Счастье, которое она слишком рано потеряла, не изведав сполна вкуса его, а больше ей ничего в этой жизни не нужно.

Говоруха

Десятки или сотни, а может, тысячи лет в дали дальние торопится речка Говоруха. Словно по крутой лестнице стекает. Полотно – перекаты, полотно – ступени, и снова ровное полотно, потом опять зашумела на перекатах, а тут попала в тесные берега и взревела, заторопилась, стараясь вырваться из каменного плена. Вырвалась и постепенно успокаивается, чтобы потом опять взбунтоваться. Характер своенравный у реки. Пройдут дожди в верховьях – она вздувается, вскипает, а вырвется на равнину, успокаивается и несёт воды в дали неизвестные. Серьёзная речка, кто с ней незнаком. Но для Семёныча она говорливая, своя. И будет речка бормотать и нашёптывать, пока он ловит пескаришек да плотвичек. А бывает, путники с ночевьём останавливаются, тогда всю ночь речка шепчет и убаюкивает всех, кто оказался на берегу.

Уже много лет прошло с тех пор, когда Владимир Семёныч впервые приехал сюда. По нраву пришлись ему эти места. Каждый раз, когда выпадало свободное время, он торопился на берег. Приезжал, чтобы посидеть, поговорить с речкой. И она разговаривала с ним, рассказывала о том, что произошло в деревне, пока его не было. Обо всём нашёптывала, кто и чем занимался, кто в деревню перебрался жить, а кто махнул рукой и укатил в город. У каждого человека своя тропка. Одни ищут лёгкий путь, а другие живут и не гонятся за призрачным счастьем, потому что они уже счастливы на своей земле, возле своей речки.

Много лет Семёныч ездил к реке, а потом решил