Чертыхнувшись, Иван прищурился, стараясь рассмотреть в конце полутемного длинного коридора, кто к нему пришел. И некому было ходить-то. Дочка далеко. С соседями мирно жил, но в последнее время не общались. Так, привет-привет, и разбежались. С чего они припрутся к нему? Тем более никто не знает, что он в больницу попал. Родственников в городе не было. И с работы не появятся. Они уж забыли, что такой человек, как Иван Воронин, бывший работник завода, еще живет на белом свете. Некоторые из старых знакомых удивлялись, встречаясь с ним. Говорили, что слух прошел, будто его похоронили. И так уже несколько раз было, что раньше времени на кладбище снесли. Иван пожал плечами. Странно, никто не должен прийти. Но в то же время кто-то его ждет! И Иван неторопливо направился в конец коридора, где на узенькой лавочке напротив ординаторской в полусумраке виднелась маленькая фигурка.

И чуть было не развернулся, когда увидел соседку Марию – эту рыжую ехидну, которая сидела на лавочке – невысокая и худенькая, словно подросток. Чуть сгорбившись, она сидела на лавке, о чем-то задумавшись, в руках теребила платочек, редкий раз вскидывала голову и внимательно всматривалась в больных, которые заходили в отделение.

Иван чертыхнулся. Глазам не поверил. Головой мотнул и охнул, когда тягучая боль стала пульсировать внутри. Остановился. В голове мелькнуло, что не к нему пришла эта ехидна. А тогда кто же к нему пришел. Иван оглянулся. Подал плечами. Вытянул шею, пытаясь рассмотреть, кто стоит на лестничной клетке, и снова пожал плечами. Там никого не было. Наверное, медсестра ошиблась. Не Воронина позвали, а Воронова, который лежал напротив в палате, и их частенько путали – то в зал свиданий вызывали, то передачу заносили. Вздохнув, он повернулся и потихонечку направился к себе, чтобы эта ехидна не увидела его, а то снова как банный лист пристанет. Не хватало, чтобы в больнице разругались. И вздрогнул, когда она окликнула.

Иван повернулся. Нахмурился и снова мотнул головой. Может, померещилось? Но эта ехидна, Мария, сидела и смотрела на него. Но самое странное, даже не странное, а тут не знаешь, как это назвать – она смотрела на него и улыбалась не ехидно, как всегда бывало, а как-то виновато и даже ласково, что ли, как ему показалось. Ну да, конечно, после того как лаялась с ним, любой её взгляд ласковым покажется, если улыбнется.

– Вань, – сказала Мария, – а я же к тебе пришла. Вот, проведать решила.

Сказала, снова взглянула на него, опустила голову и затеребила платочек.

– Зачем приперлась? – сказал Иван и подозрительно взглянул на нее, что-то она ласково стелет, как бы спать жестко не пришлось. – Я никого не жду. Иди отсюда. Прошу тебя, уйди по-хорошему, а то снова разлаемся. Еще не хватало скандалить в больнице. Мне уже эта ругань вот здесь сидит.

Сказал и провел ребром ладони по горлу.

– Вань, не ругайся, – мирно сказала Мария. – Случайно узнала, что в больнице лежишь, и решила проведать. Дома как отшельник живешь, шуток не понимаешь – ни поговорить, ни посмеяться с тобой, сразу в кошки-дыбошки, а тут, кроме больных, и пообщаться не с кем. Вот я и…

Сказала и замолчала, взглянула на него и опустила голову.

И это было непривычно, как непривычно, что она не назвала его алкашонком, как частенько бывало, а по имени, да еще ласково – это было не странно, а даже пугающе что ли… Иван мотнул головой и не удержался, охнул, схватившись за голову. Опять тягучая боль медленно запульсировала внутри.

– Голова болит? – участливо сказала Мария и похлопала по скамейке. – Присядь, отдохни немного. Глаза закрой и потри виски. Сейчас пройдет боль. Я всегда делаю так, если мучают боли. Главное – не делай резких движений.

И опять Иван мотнул головой и скривился. Он всё ожидал, но не этого, что к нему припрется ехидна – враг номер один, как называл её Иван. Она сидит и глядит на него, да еще советы дает, а в её глазах не было видно привычного ехидного взгляда. Мария долгим взглядом смотрела на него, и тут показалось, что сейчас она поднимется и пожалеет его. И вот это было не только непривычно, но еще почему-то настораживало.

– Зачем пришла? – опять сказал Иван, опираясь на клюшку. – Что ты хочешь от меня? Иди, иди отсюда…

С недоверием посмотрел на нее и махнул рукой.

– Ваня, я же говорю, что к тебе пришла, – сказала Мария. – Сама пришла, первая, чтобы помириться с тобой. Хватит лаяться нам. Я устала от этого. Пришла, чтобы посидеть и поговорить по душам. Правду говорю. Не смеюсь. Знаю, что не веришь, что станешь гнать, но всё же собралась и пришла, потому что на себе испытала, что такое – это одиночество. Много лет никому не доверяла, никого в душу не пускала. И ругалась с тобой, на то были свои причины, – она вздохнула, помолчала и снова взглянула. – Мы похожи с тобой, как две капли воды. Ты уж извини меня, дуру этакую. Просто мельком услышала, что попал в больницу, и душа заболела. Не знаю, не могу объяснить, но вот тут всё сжалось, – и она ткнула в грудь. – Знакомая женщина сказала, что видела тебя, когда на машине увозили – худого, нескладного и с разбитой головой. У меня внутри всё сжалось, когда услышала. А сегодня поднялась и решила, что проведаю. Вот пирожочков напекла с луком и яйцом, с ливером, а еще с повидлом. Чай попьешь. Ну и так, по мелочи принесла – конфетки там, печенье… Авось пригодится. А не будешь, так соседям по палате раздашь. Угостишь их.

И приподняла пакет, который стоял возле нее.

– Зачем притащила? – нахмурившись, сказал Иван. – Мне вполне хватает больничной еды, – и не удержался, съехидничал, не поверив её словам. – Твой пирожок съешь, а потом будешь всю ночь на горшке сидеть, или крысиного яду подсыпала. От тебя всё можно ожидать, потому что мужиков на дух не переносишь, а меня тем более. Ты же не баба, а ехидна настоящая…

– Дурак, – взвилась, было, Мария, но тут же осеклась и устало вздохнула. – Не ругайся, Вань. Просто я хорошо знаю, что такое одиночество. Уж сколько лет одна живу. Устала от этой жизни. Был муж. Пылинки с него сдувала. Холила-лелеяла. Надышаться не могла. Ради него жила. И прожили-то всего ничего. С полгода прошло, как расписались. В реке утонул. Не нашли. Любила его. Сильно! С той поры зареклась, что ни одного мужика к себе не подпущу. И не подпускала,