ему, а в нем взыграла мужская гордость, что справится, да еще прошлое вспомнилось, когда вернулся. Ну и того… разлаялись. С той поры Мария взъелась. В общем, стали врагами. Иван покосился на нее, опустил голову, словно не заметил, и полез в карман за сигаретами. Всё, ничего хорошего можно не ждать. Это не баба, а банный лист, который так и норовит пристать. Иван уж пожалел, что решил посидеть на лавочке. Мария вышла из подъезда. Постояла, посматривая по сторонам. Взглянула на чернущую грозовую тучу, которая нависла над соседним двором, на деревья, что шумели под порывами ветра. И тоже нахмурилась, заметив Ивана на скамейке. Хотела было вернуться домой, но приостановилась, а потом направилась к скамейке. Иван вздохнул. Всё, сейчас начнет читать мораль…

– Не с кем выпить или на бутылку не хватает? – не удержалась, съехидничала Мария, присаживаясь на краешек скамейки. – А, забыла… Ты же у нас алкаш-одиночка. Одному больше достанется, да?

И меленько засмеялась.

– Дура, как есть – дура! – рявкнул Иван, хотел подняться, но охнул и снова уселся, схватившись за ногу. – Я в аптеку собрался. Лекарства закончились. Сунулся, хоть шаром покати. Спустился на улицу и понял, что до аптеки не дойду и обратно не смогу подняться. Сижу, в себя прихожу. Нога болит. Сама видишь, как погода крутит, спасу никакого нет. Здесь хоть в петлю головой, а ты – алкаш, алкаш…

– А что, сунулся бы в петлю, всё равно живешь ни себе, ни людям. Бултыхаешься, как дерьмо в проруби, а так бы сразу все проблемы снял, – снова съехидничала Мария. – Всем миром бы схоронили. Я бы даже на букетик цветов не пожалела. Тебе какие нравятся – гвоздички или каллы? Ну, так, на всякий случай спрашиваю… Вдруг, да пригодятся. Я бы их собственноручно на могилку положила. Знаешь, Иван, ты пьешь, и другие мужики, глядя на тебя, за воротник закладывают. Бабы лаются, а мужики пальцами на тебя указывают. И пьют, сволочи, а всю вину на тебя валят! Дурной пример подаешь, алкашонок. Эх, да лучше бы нашел путную бабу и женился. Глядишь, за ум бы взялся. А так… – она махнула рукой. – Я всегда говорила, что мужики – они слабаки. Чуть что, сразу ломаются и начинают в рюмку заглядывать. Прямо, как ты. Был человеком, становишься алкашонком.

И опять меленько засмеялась.

Иван засопел. Эта ехидна при случае всегда его называла алкашонком, словно у него имени не было. И постоянно с ехидцей, с подковырками, аж хотелось вскочить и треснуть по её рыжей башке, но нельзя – это женщина, как ни крути. Пусть вредная, но баба…

– Ехидна рыжая, врезать бы, да не приучен на бабу руку поднимать, – медленно, с расстановкой выдавил из себя Иван, кое-как поднялся и, опираясь на клюку, потащился к подъезду. – Рано меня хоронишь. Рано! Не дождешься! Все бабы как бабы, а эта – банный лист. Пристанет и покоя не дает. Вот уж уродилась червоточина. Путную бабу не найдешь, но и такая не нужна. Правильно, лучше в петлю, чем такую жену иметь.

Он повернулся и ткнул в нее пальцем.

– Дурак, может быть, в петлю полезет, а умный станет на руках носить, – вслед донеслось, и раздался громкий смех. – Ну, тебя это не касается. Ты к первым относишься. Ну, к тем, кто в петлю лезет, а отсюда следует, что ты – дурачок!

И еще громче расхохоталась.

– Видать, на твоем пути одни лишь дураки встречались, если до сих пор умного мужика найти не можешь, поэтому одна живешь. Вот ты и есть, что ни себе, ни людям, – не удержался, ткнул пальцем Иван. – Потому что умный не позарится на такое добро, как ты, Мария, а дурак просто тебя не заметит, а если заметит, на другой день сбежит. Потому что с тобой жить – только время тратить.

Мария умолкла на мгновение, услышав его ответ, а потом снова принялась смеяться.

Иван думал, что ее разозлит, и не ожидал, что она засмеется, и готов был клюку в нее бросить, но запыхтел, распахнул дверь, зашел в подъезд и с размаху захлопнул дверь. И ругаясь, стал подниматься по лестнице.

– Дура, как есть дура, – ругался Иван, с трудом поднимаясь по ступеням. Хотел было плюнуть под дверь, где жила Мария, но не стал так низко опускаться, а мимо прошел. – Лучше бы в аптеку сбегала, чем приставать. Видит же, что нога болит, а ей хоть бы хны. Это она мстит за старые дела. Я и говорю, что она – баба вредная. Прицепилась, как банный лист. Тычет носом, будто я алкаш последний, и смеется надо мной. Другие пьют, она всю вину на меня сваливает. Я никому не наливаю и никого не заставляю. А Мария мне покоя не дает, пилит и пилит. Вот уж уродилась червоточина!

– Что лаешься, Иван? – распахнулась дверь, и на площадке появилась высокая дородная Лариса Николавна, его бывшая начальница участка на заводе. – Что ругаешься, говорю? На весь подъезд разорался.

Она неторопливо захлопнула дверь и повернулась к нему, поправляя яркую косынку.

– Ай, опять с ехидной повстречался, – Иван махнул рукой и невольно вцепился в перила, когда шатнуло на больной ноге, на которую оперся. – Ох, мать твою за ногу! Аж в глазах потемнело! Хотел в аптеку за лекарствами сходить, нога болит, спасу нет, да куда по такой погоде тащиться. Того и гляди, ливанет. А тут ехидну принесло. Психанул и ушел домой, лишь бы с ней не разлаяться. Еще смеется надо мной, сволота! Из-за нее остался без таблеток. Хоть на стену лезь. Слышь, Ларис Николавна, дай анальгинчик или какую-нить мазь. Я же не дотяну до утра. У кого достать, а? Я бы вернул. Скорую помощь, говоришь? Да ну… – он протянул и махнул рукой. – Они не поедут ко мне. Что им скажу, что нога болит? Да они засмеют меня! – и опять махнул рукой. – Да ну…

Он приостановился, и принялся растирать ногу.

– Не обращай внимания на Марию, – хохотнула бывшая начальница. – У нее тоже жизнь не сахар. Сколько лет одна живет, никого к себе не подпускает. А баба должна жить для кого-то – это в каждой женщине заложено, а у нее никого не осталось. А ведь всякая баба хочет тепла, чтобы её обняли, приласкали, пожалели, и тогда она всё сделает, было бы для кого делать. Одна живет, – и словно с трибуны сказала, подняв кулак, и рубанула: – С людьми нужно общий язык находить, а с бабами тем более, потому что в первую очередь она –