В тот миг, когда она заваливается вперед на крышку стола, раздается ружейный выстрел, не здесь, но неподалеку. Плевелу знаком этот звук, он следил за работниками, когда они застрелили лошадь со сломанной ногой. Лошадь свалилась так же стремительно, как Гексум, и ему сейчас кажется, что он опять чует запах пороха. Но она не увечная лошадь и упала не от выстрела. Он кидается ей на широкую спину, вцепляется, жмурит намокшие от слез глаза, из носа течет – она это называет «краник закапал». Ну-ка, Детка, вытри лицо джентльменским платком, который я тебе подарила, потому как ты у нас джентльмен почище любого дурика.
Он открывает глаза и видит, что она всем телом налегла на стол, голова повернута, пустые глаза уставились на ниточку пламени, что тянется от опрокинувшейся лампы. Круглое стекло лопнуло. Огонь ширится в бумажном ворохе, прогрызает дыру в открытой конторской книге. Один язык взметается выше других, лижет обои в цветочек. Цветы оживают, раскрываются, потрескивают. Лампы запрещены, Детка, свечи тоже! Ладно, Стори провел газовый свет в своем приюте для дуриков, но я задерну занавески и буду делать все что хочу. Побрякушки в свете лампы ярче блестят, ты это запомни, Детка. Видишь? Схороним все это на случай, если придется улепетнуть, а они пусть со своим остаются! Но вот вспыхивают и ее рассыпавшиеся волосы, вокруг головы образуется огненный нимб, он пытается оттащить ее, свирепо дергает кресло. Потом подбегает к открытому окну, через которое забрался, хочет позвать на помощь, но задернутые шторы вспыхнули сверху, свалились на пол и горят. Он перепрыгивает через них на каменный подоконник, на дерево, в утреннюю прохладу. Из ее окна валит дым.
Кто-то увидел. Во дворе бьют в пожарный колокол, всё бьют и бьют, две сиделки тянут веревки, приподнимаясь и опускаясь, и руки их в черных рукавах тянутся и тянутся к гудящим колоколам, а передники совсем белые, будто сделаны изо льда.
Нельзя представить себе худшего несчастья, чем пожар… Вместительные железные резервуары на чердаке здания необходимо ежедневно пополнять к ночи… они должны постоянно быть налиты до краев; в распоряжении лечебницы должны иметься пожарная карета и шланг длиной в шестьсот футов… расположенный так, чтобы его можно было как можно быстрее подсоединить к водопроводной трубе.
ДОКТОР ТОМАС СТОРИ КИРКБРАЙД, 1854 ГОД
ОКНО ДОКТОРА СТОРИ
Она прислала попросить его о встрече с самого утра, до назначенного на середину дня приема. Собственно, еще до завтрака. Похоже, и она хочет вывести их отношения на новый уровень, здесь, в его кабинете на третьем этаже, где они так часто и так подолгу беседовали. Вчера во время прогулки в экипаже она своей волей упала ему в объятия, с такой естественностью ища его защиты. Пожалуй, настало время претворить в слова его надежды. Он воображает, как будет говорить: тихо, не сводя с нее глаз. День ясный, осенний, студеный, похоже, сбившаяся с толку погода все-таки решила повернуть на зиму. Стори подходит к высоким овальным окнам, распахивает их, чтобы обвести взглядом Большую Лужайку, желтую дорогу, узкую полоску реки, отделяющую Лечебницу от города. Можно перешагнуть через подоконник, постоять на узком балкончике. Может быть, уже сегодня, после разговора, он будет стоять там с ней. Стори не верит в судьбу и предначертание, но верит в тихий уверенный голос, который подспудно направляет каждого по его пути. Он не станет просить ее перейти в его веру, достаточно будет время от времени посещать Собрания Друзей в Филадельфии. Наверняка ей придутся по душе дядюшка Киркбрайд и та, что уже лет двадцать как стала его женой, а в уютном Доме Собрания Друзей на улице Арч ее ждут умиротворение и приятие.
Может, она уже стоит под дверью его кабинета, дожидаясь встречи. Он поворачивается, поправляет воротничок. Пациентки сейчас на завтраке, под надзором Матроны Бауман и сиделок. Он идет к дверям кабинета, чтобы их приоткрыть, и тут слышит ее тихий стук. Почти царапанье. Распахивает дверь настежь.
•••
Дверь открывается, с ней рядом стоит О'Шей, чувствуя, как крепко ее пальцы сжимают его запястье. Стори, похоже, удивлен, он делает шаг назад и указывает на стулья перед письменным столом. Они едва успевают рассесться, и тут у открытого окна раздается крик и возникает привидение. По грязному и разодранному костюму и буйным телодвижениям его опознают сразу – сбежавший буйнопомешанный вернулся, а может, все это время скрывался поблизости, как и предполагал О'Шей; вскарабкался на дерево перед кабинетом Стори, перелез на тщательно закрепленную водосточную трубу, потом на край балкона. Стори сглупил, оставив окно открытым, посодействовав маньяку в осуществлении того, ради чего такие люди и живут. Все общение О'Шея с этим изворотливым пациентом сводилось к тому, что он следил за ним в качестве ночного стража, выслушивал его хвастливые монологи о грабежах, нападениях, сожженных домах, униженных женщинах, о его приверженности идеям Юга, которыми он прикрывал свое умственное расстройство. А теперь О'Шей уже знает, что этот человек – захватчик, назвавшийся Папой, который присвоил хижины, высокий кряж, тот, что О'Шей самолично отыскал по ходу побега с Элизой, ибо имя ее Элиза, и женщина, которую она назвала Дервлой, вырастила их обоих там, откуда они все бежали. Оттуда, сказала она, и клеймо на его изувеченной груди, Война тут ни при чем. В тот миг, когда «буйнопомешанный джентльмен» перешагивает через подоконник, размахивая перед Стори пистолетом, рыча про дьяволов-квакеров и шушеру-янки, Стори встает из-за стола, будто предоставляя ему мишень поудобнее.
Сэр, выкрикивает Стори, успокойтесь! Но не Стори здесь главный. Сумасшедший взводит курок, вращает зрачками, потный запах его безумия медленно заползает в комнату. Линкольновский цилиндр выкинут или потерян, он трясет взлохмаченной головой, будто сбрасывая с глаз поволоку, широко открывает рот, распяливает небритое лицо в нескольких победоносных воплях, разражается безумным хохотом. Элизу он пока не заметил, но это вопрос времени, ибо он знает ее, он ее использовал, мучил, КонаЛи была его пленницей, он разлучил их с ненавистной ему Дервлой. Все это ему рассказала Элиза, всхлипывая, выдыхая слова ему в шею и в рот на протяжении ночи, которая для О'Шея куда реальнее этого кошмара. Она сняла с него твердый наглазник, гладила и целовала его лицо, будто в попытках что-то изменить, ведь он не помнит, ничего не помнит, хотя наконец и ощутил у себя внутри чудо ведомой и выстраданной правды. А теперь этот маньяк, порождение Войны и отмершего прошлого, здесь, среди них, ибо прошлое есть неопознанное настоящее.
Стори продолжает говорить, спокойно, отчетливо, как будто способен голосом и взглядом удержать несущуюся лавину. О'Шей чувствует, как у него напрягаются и поджимаются все мускулы, безумец наставляет взведенный пистолет на Стори, описывает им небольшие круги, будто играя со своей мишенью. Если, думает О'Шей, там три пули, он застрелит их всех. Будто угадав мысли О'Шея, убийца умолкает, плавно сдвигает пистолет, целится в Ночного Стража. Элиза замерла на стуле, потупившись в пол. Дуло слегка смещается,
