Ночи студеные, подступают холода, похоже, теплое начало зимы закончится в одночасье. Она вспоминает былые обильные снегопады, грохот в горах, будто от выстрелов, когда огромные лавины срывались с места и устремлялись вниз, куда вздумается. Она чувствует, что снегопады близко, осталось несколько дней. Землю скует настоящий декабрь. Нужно завтра отправляться в Уэстон, останавливаясь лишь затем, чтобы покормить и напоить лошадь. Посмотреть на это место, на Лечебницу для дам и джентльменов, где тех, что не дамы, тоже держат за дам. Элиза родилась дамой, получила соответствующее воспитание, а вот КонаЛи? Плеяды медленно движутся по своему долгому пути, а КонаЛи с Элизой застыли – в месте, которое Дервле себе не представить. Она съездит туда, посмотрит с дороги – говорят, ко входу ведет длинный овальный подъезд. Просто понять, что это такое, ощутить себя рядом.
А может, она подъедет на повозке прямо к дверям, привяжет лошадь, где получится, зайдет и спросит… про женщину и девочку, которых здесь высадили вдвоем несколько месяцев тому назад. Многие ли попадают туда таким образом? Кто ж ведает. Она скажет, что знала девочку, а женщину нет. Должна весточку передать. Или что хочет забрать девочку к себе, будет кормить за помощь по хозяйству. Она знала: с такими предложениями часто приходят в дома для военных сирот. А если все там хорошо, она просто повидается с КонаЛи, поговорит с ней в одном из тамошних садов. Узнает, что у КонаЛи все ладно, потому что нет ребенка ловчее и смекалистее, несмотря на все… Она снова смотрит на пронзенные светом небеса, круглящиеся за пределами просторов, на краткую вспышку за тяжелым поясом Ориона. Падучая звезда. Мгновенный промельк угасает тут же, но Дервла успевает заметить. Повозка снаряжена – еда, вода, одеяла. Осталось только погрузить револьвер, лежащий у ног, и запрячь лошадь. Как раз к рассвету.
•••
Яркий свет луны озаряет ей путь. Одолев полпути с лишним, она останавливает повозку под раскидистым буком, таким огромным, что под ветвями уместятся одно-два жилища. Или множество домиков для фей, так сказала бы КонаЛи. Листья потемнели, засохли, но ветви так далеко простерлись друг над другом, что повозку можно обвести по кругу и никто не увидит. Здесь останавливались и другие. Тут и там кучки земли и листьев, мягкие углубления для одеял и скаток. Нужно распрячь конька, отвести к ручейку поблизости. Узкий каменный мостик, с одного конца ушедший под воду, разбросанные замшелые камни. Присев на корточки, чтобы напиться, Дервла вспоминает историю, которую Элиза рассказывала в первую зиму Войны, по ходу разговора в одиночестве – она была уже на сносях, и они шили фланелевые пеленки, конверт. Обе они тогда думали, что весной, когда сойдут снега, он увидит своего ребенка. Придумает, как это устроить. Они же получили от него два письма на адрес бакалейной лавки в деревне внизу? Дервла ходила в лавку забрать почту, десятками отправляла письма Элизы.
Но когда легли снега, спускаться вниз стало невозможно. Скованные саваном воющего ветра, ясных морозных дней, ночей, светлых от нескончаемых снегопадов, они сидели возле Элизиного очага – срок был уже так близок, что Дервла не оставляла ее по ночам. Элизе некому больше было рассказать – и некому было выслушать, – как там, в другом доме, до бегства и Войны, они с ним виделись совсем редко, потому что все эти годы Дервла не позволяла им встречаться. Ты его видела, Дервла, а мне запрещала. И как она случайно наткнулась на него весной на лугу, ей было шестнадцать, и у нее охромела лошадь. Он проезжал мимо – проверить силки на пернатую дичь, пересадил ее к себе на лошадь, а ее покалечившуюся кобылу медленно повел в поводу. Покачивание седла, солнце к закату, медлительность движения – все это заставило ее закрыть глаза и прижаться к нему, обвить его рукой у пояса, бедро к бедру. Они остановились у ручейка, он, ссаживая, заключил ее в объятия. Сбросил башмаки, завел ее хромую лошадку в мелкую холодную воду. Зашибленная нога кобылки опухла. Он сказал, если ее сейчас несколько минут подержать в холоде, будет гораздо лучше. Поводья его лошади она обернула вокруг ствола живого дуба, обросшего густым мхом, скользнула под ними к нему ближе, присела у берега. Они молчали. Через несколько минут – она все пыталась понять, через сколько? – он повернулся к ней лицом. Он стал ее первым, единственной по сей день ее любовью, а она, пусть, может, и не первая, стала его любовью такой истовой, что он вручил ей все, что имел за душой, трепетно, по ходу следующих нескольких месяцев, и вот они вступили в плотскую связь и начали планировать побег.
Да планы прахом пошли, сказала она Дервле.
А тогда, пятнадцать лет назад, в доме, из которого они бежали, уже готовили дебютный бал Элизы, пригласили родных из Чарлстона. Но однажды утром отец ее увидел, как она смотрит через двор на молодого конюха-ирландца, уже выросшего в мужчину, и заметил, как этот стройный светлокожий юноша, слишком уверенный в своем особом положении, отвечает на ее взгляд. С положением Дервлы он смирился, но никогда бы не позволил, чтобы парнишка этот поднялся выше ему предназначенного, а потому велел высечь его и поставить на грудь клеймо, чтобы каждому и каждой все стало ясно, едва он сбросит одежду. Дервла его перевязала и выходила. Рана уже затягивалась, пока еще мягким рубцом, но не минуло и недели, как им пришлось неожиданно пуститься в бега, прихватив пистолет и лошадь обидчика, а еще все припасы у Дервлы из кладовой. В пути они были долго, никто из них не запомнил сколько, поначалу передвигались только по темноте, все в грубой и неприметной мужской одежде, вымазав лица грязью.
Они нашли себе убежище. Такое, где прокормиться можно лишь тяжким трудом. И вот почти три года спустя родилась КонаЛи. Дервла знала наверное: девочка тоже побывала здесь, под этим буком, когда восемь месяцев назад ее вместе с Элизой везли в Лечебницу. Они провели тут ночь, на этой самой повозке. Но Дервле только передохнуть, наполнить ведро водой, впрячь лошадь – и дальше.
Плевел
БОЖИЙ ПРОМЫСЕЛ
Поварихи послали Плевела кликнуть Гексум, потому как пациенты, дамы и джентльмены, уже выстроились в очередь на завтрак. Она часто доверяет им подготовку, но никогда ничего не оставляет на самотек по ходу завтрака или обеда, дневной готовки, ужина. Плевел лезет на дерево у входа в Лечебницу, до самого открытого окна Гексум, встает с ней рядом. Она сидит в кресле, которое со вздохом провалилось вниз под ее весом. Глаза открыты. Открыт и ящик с ценностями, керосиновая лампа горит, хотя уже утро. Спутанное облако седых волос выпросталось из шпилек – не удержать им такую тяжесть. Плевел огибает кресло, которое, похоже, кряхтит от его осторожных шагов. Ждет, но она ни слова. Нагибается вперед, глаза в глаза, но ее зеленый зрачок так и остается остекленевшим. Он прикладывает лицо к ее рабочему переднику, очень осторожно, его туда завлекает запах теста на молоке, доносящийся из складок юбок и передника, из юбок, вспенившихся вокруг. Бумаги лежат высокими грудами, а огонек лампы все мерцает, тускнея в утреннем свете. Одна мясистая
