Они смотрят на дым, на обугленную стену Лечебницы.

Там, говорит КонаЛи. И указывает на балкончик перед кабинетом Стори.

Пожарные вошли в здание. Сквозь колышущуюся завесу дыма виднеются две фигуры, два человека стоят и смотрят вниз. Лица матери КонаЛи не разглядеть, но это ее фигура, это ее держит за талию доктор Стори.

Нам нужно ехать, прямо сейчас, говорит она Дервле. Пожалуйста, прямо сейчас…

Садись сзади, КонаЛи. Мне в этой сумятице не развернуться.

КонаЛи делает шаг, повозка приходит в движение. Девочка обеими руками держится за борта, повозка рывками продвигается вперед, Дервла пробирается по дорожке, что ведет мимо широких гранитных ступеней и входа в Лечебницу. КонаЛи смотрит вверх, ищет глазами мать, вдыхает едкий запах, а Дервла придерживает лошадь, чтобы разминуться с пожарными телегами. Только потому, что взгляд КонаЛи устремлен вверх, на деревья рядом со входом в Лечебницу, она замечает Плевела – он вцепился в нижние ветки и раскачивается в ее сторону. Она встает во весь рост – повозка замедлилась, – тянется вверх, и он падает ей прямо в руки.

Доктор Стори

ИМЕНА

С течением времени – когда-то Стори обожал это выражение, теперь ненавидит – появляются хирург, полиция, пожарные. Хирург объявляет, что смерть О'Шея наступила «мгновенно от выстрела в сердце», полицейские выслушивают рассказ Стори о беглом буйнопомешанном, проникшем в кабинет через окно. Санитары, когда-то находившиеся у Ночного Стража под началом, несут его в морг. Гробовщик обрядит его для погребения, гроб выставят в квартире Стори, но это будет еще через много часов. А пока суматоха не стихает, полицейские конфисковали револьвер и отпустили Стори – отдать распоряжение о том, чтобы мертвого убийцу, лежащего внизу на камнях, немедленно закопали на кладбище при Лечебнице. Пациенты, эвакуированные на Большую Лужайку, где они бродят вперемешку с городскими, вряд ли заметили подъехавшую телегу, которая закрыла им вид на тело – его переместили в плетеный гроб. Доктор Стори уводит свою пациентку в собственную спальню отдохнуть, а сам отправляется разговаривать с представителями городских властей и следить за восстановлением порядка. В ту же ночь, услышав, что Сиделка Коннолли – ее дочь от О'Шея, Стори настойчиво просит, чтобы она пригласила девушку сюда, к ним. Ведь та тоже перенесла потрясение. Свою пациентку он теперь называет настоящим именем, Элиза, а ее дочь – КонаЛи, хотя Элиза утверждает, что девочка уехала. К себе домой, куда полтора дня пути.

Я видела с балкона, что ее забрала бабушка, говорит Элиза. У КонаЛи, в отличие от меня, есть дом.

Твой дом здесь, говорит он, и неважно, каково твое настоящее имя.

Часть IV

1864

О'Шей

ЕДИНСТВЕННЫЙ КЛЮЧ

Каждый вечер О'Шей садится за стол со своими благодетелями, раскладывает на коленях салфетку, берет вилку и нож. Он знает, что старый врач и его жена стараются вернуть его в общество, предложив домашнее проживание человеку, у которого нет своего дома, поддерживают его в наемной работе, которую он получил благодаря доброму доктору. До госпиталя всего двадцать минут ходьбы. Они вырастили осиротевшего внука и потеряли его в начале Войны. Был он совсем юным, не успел даже покинуть родной дом, только провел год в военной школе, а потом завербовался в армию. Их сын и его жена умерли от тифа, когда сын их был еще младенцем. О'Шей про все это узнал во время других ужинов, он понимает, что стал в доме своего рода заменой внуку. В госпитале его иногда называют «младшим» О'Шеем, чтобы не путать со «старшим» О'Шеем, глубокоуважаемым врачом, который с такой душевной щедростью предложил дружбу своему пациенту. Предложил ему очень многое.

Выздоровевший пациент живет в просторной полуподвальной комнате, куда из узкой оранжереи по соседству проникает свет. Он терпит, когда они при нем заводят разговоры про Войну, и по мере сил освобождает стариков от всех дел по хозяйству: колет и складывает дрова, топит печи, приносит снедь из подвала. Квакерская чета – доктор-ирландец сменил веру сорок лет назад, когда ухаживал за будущей женой, – живет очень скромно. Прислуги у них нет, только стирку они отдают на сторону. Вскапывая землю в саду, О'Шей ловит себя на том, что прикладывает лопату к плечу и целится. Руки у него чуткие, единственный глаз не утратил зоркости. Ему кажется, что он знает, кем и чем был раньше, и он дает себе слово больше не брать в руки оружия. Отсутствие памяти, изувеченная голова, слегка конический щиток-наглазник, притягивающий взгляды прохожих, – все это в его глазах цена, заплаченная за забвение. Ему отрадно, что он не знает, что потерял, и чужое неизбывное горе иногда поражает его так сильно, что он отворачивается или без предупреждения выходит из комнаты. В кошмарных снах его обступают зыбкие силуэты, в забытьи он после сотрясения мозга и взрыва теряет слух, но чувствует, как содрогается вздыбленная земля, обоняет взвихренный, разодранный воздух. А потом иногда спускается вниз, плывет по бесформенным темным порогам к узкой щели в земле. Там он бьется, куда-то тянется, устремляется, взыскующий и взыскуемый – будто бы самой смертью. Запускает пальцы в женские волосы, благоухание и ощущение распадаются на части.

Пожилой доктор с женой говорят про Женский комитет вспомоществования, про планы проведения рождественского ужина в госпитале. Следует ли пригласить тех, кому это по силам, по домам, чтобы они посидели с семействами за столом, или лучше накормить всех в палатах, в обществе товарищей по несчастью?

Доктор О'Шей прерывает разговор и обращается к нему. Джон, ты что скажешь?

Как по мне, пора мне подумать о том, чтобы от вас съехать, говорит он. Я и так у вас слишком в большом долгу, для меня это бремя.

Удивленное молчание.

На самом деле, негромко говорит О'Шей, я ведь вам не сын и не внук, как бы мне этого ни хотелось.

Жена доктора явно обескуражена, но сдерживается и ничего не говорит. Только поднимает взгляд – вопрошающий, пристальный, как будто своей озабоченностью может что-то изменить.

Разумеется, торопливо произносит доктор О'Шей. Ты хочешь стать независимым. Как и любой мужчина. Однако расскажи мне, Джон, об этой твоей новой работе в госпитале – как ты успокаиваешь пациентов, помогаешь им восстановить координацию рук.

Это безобидный трюк, отвечает О'Шей. Но некоторые действительно успокаиваются ненадолго и сами начинают делать то же упражнение, сжимать каучуковый мячик – вы же мне велели это делать по ходу выздоровления, – когда им страшно или муторно. Повторяющееся движение, которое большинству из них по силам, можно делать одной рукой, если другой нет.

Доктор кивает. Сиделка Гордон говорит, что многие в палате относятся к тебе с большим доверием. А как ты посмотришь на то, чтобы обучить других санитаров, если госпиталь предоставит необходимые материалы – уверен, что достать их просто и они недороги. Ты умеешь найти подход к пациентам, этими знаниями нужно делиться.

Я не против, но…

Тебе необязательно самому становиться санитаром, но ты, по сути, выполняешь ту же работу, и пора бы тебя назначить на эту должность. А мы предложим санитарам из других палат понаблюдать, как ты занимаешься с пациентами. После ты сможешь приходить на собрания медицинского персонала, обсуждать другие идеи. Не исключено, что Война закончится в ближайшие месяцы, но многим искалеченным понадобится длительное восстановление. Ключ таков: для исцеления душевной травмы требуется особая терапия. Бойцы с бо́льшим доверием относятся к тем, у кого общий с ними опыт.

Да, согласен. Им достаточно на меня посмотреть.

Или послушать тебя, вставляет миссис О'Шей.

Важное уточнение, дорогая, соглашается доктор. Можно ли научить определенному отношению? Думаю, попытаться стоит. Джон, у тебя есть способности, которые могут стать призванием, если тебя самого к этому тянет. Если ты наберешься опыта и поймешь, что можешь учить других тому… как облегчить страдания бойцов, ты и вовсе станешь для госпиталя незаменимым. Оставайся и дальше жить с нами или…

Не сочтите это, пожалуйста, за неблагодарность. Вы были ко мне невероятно добры.

Да ну что ты, говорит миссис О'Шей.

Госпиталь у нас известный, говорит доктор. В других учреждениях меня