Безусловно, соглашается его жена.

Например, где-то на Севере, говорит доктор.

О'Шей смотрит ему в глаза и кивает. Джон О'Шей, говорит он, сражался в армии Союза.

Разумеется, подтверждает доктор. Ты сражался в армии Союза, хотя мы и не знаем, под каким именем. Когда закончится Война, медицинские учреждения будут открывать и на Юге, где потребность в таких людях еще больше. Он умолкает, задумавшись. Более широкий круг обязанностей может дать тебе ту самую независимость, к которой ты стремишься, произносит он осторожно. Джон, ты готов взять на себя бо́льшую ответственность?

Да, конечно.

И ты можешь и дальше жить с нами, добавляет миссис О'Шей, пока остальное не встанет на свои места. Ты же знаешь, как сильно ты нам нужен.

Вид у нее такой довольный, что он не решается что-либо добавить. Они продолжают трапезу. Он останется еще на некоторое время, хотя и понимает, что не в состоянии ответить тем же на их родственную приязнь – и даже вступить в то пространство, где могут возникнуть душевные связи. В должный час он отсюда уйдет и не испытает иных мучений, кроме ощущения отсутствия. Гулкий размеренный стук сердца – единственный имеющийся у него ключ, и он не подходит ни к одному замку. При этом он испытывает глубочайшее облегчение. Он думает про воздушного змея, который бьется на земле, потом внезапно наполняется ветром – и вот уже бечева натянута струной. Он слышит свист ветра, ощущает легкость в теле, как будто взлетает все выше над просторами зеленых полей, где эхом отдаются мольбы о пощаде.

Эпилог

1883

КонаЛи

2 ЯНВАРЯ 1883 ГОДА

Плотно закутавшись в пальто, они стояли прямо напротив Первого кредитного банка, одного из трех в Уэстоне. Мороз пробирал до костей. КонаЛи провела рукой в перчатке по некрашеному штакетнику забора у себя за спиной. К незакрытой калитке была прикреплена табличка «Продается». Простой двухэтажный домик был построен довольно далеко от дороги и выглядел спартански – украшали его только выцветшие резные наличники и садовая решетка. По всей длине тянулась узкая веранда, почти не приподнятая над землей. За домиком имелось около акра земли, сарайчик. Участок под огород, с одной стороны тень от деревьев. Немощеная дорожка прямой линией пересекала заросший неопрятный газон. Сбоку, рядом с деревьями, КонаЛи разглядела на втором этаже что-то вроде открытого мезонина. Представила себе, что сидит там летним вечером и смотрит, как сумерки сгущаются в ночь.

Плевел, постой здесь, рядом с табличкой на воротах, и подожди, пока я вернусь.

Где скажешь, там и постою, ответил он.

КонаЛи отметила про себя, что они с ним теперь почти одного роста. Из нее все-таки вышел толк, и из него тоже – хотя и по-своему.

•••

За конторкой в банке сидела женщина средних лет. КонаЛи протянула ей отцовское свидетельство о зачислении на военную службу, где было указано выбранное им имя, его сберегательную книжку.

Женщина просмотрела свидетельство, потом перевела взгляд на сберегательную книжицу. Вы по поводу счета Эфраима Коннолли? – спросила она.

Да, мэм. Эфраима Коннолли. Мать назвала ей имя, которое он себе выбрал: ее собственное имя явно происходило от его фамилии. Она – намек, загадка, воспоминание.

Вы, значит, мисс Коннолли, его родственница?

Я его дочь, КонаЛи Коннолли, сказала она, единственный ребенок. Я не замужем. Совершеннолетняя. В этой книжке перечислены даты внесения средств, можете сверить.

У вас есть свидетельство о смерти или об увольнении с действительной службы?

Их мы так и не получили, но с момента его зачисления в армию прошло двадцать два года, это было шестнадцатого июня шестьдесят первого, вот, здесь указано. Она умолкла и встретилась взглядом со своей собеседницей.

Свидетельство о рождении, где упомянуто его имя?

Сгорело. А его могила, безымянная… она в глуши…

Здесь она не солгала, потому что Лечебница и была глушью – уж кому это знать, как не ей, – и его позволили похоронить в этом скрытом от чужих глаз садике, куда в ту ночь к нему пришла ее мать. В безымянной могиле – такова была воля ее матери, потому что ни одно из имен не сумело его защитить. Ни номера, ни надгробия, только кучка белых камушков, скрытых густой травой, листвой, снегом, рядом с большим деревом, под которым они в ту ночь вновь обрели друг друга. Каждую весну мать ее выкладывала у дерева круг из камушков. В первую годовщину его смерти помочь ей приехали Дервла и КонаЛи. Плевел наблюдал, но свою пригоршню белых камушков увез обратно на кряж.

А дата смерти вам известна? – спросила банковская служащая.

Мы знаем… когда прекратили поступать средства. И еще у меня есть эта carte de visite, которую он прислал из армии. КонаЛи вытащила карточку из кармана зимнего пальто и аккуратно вложила в руку собеседницы, поверх раскрытой сберегательной книжки.

Служащая помолчала. Книжка и карточка едва заполняли ее ладонь.

Седьмой кавалеристский добровольческий полк Западной Вирджинии, сказала КонаЛи. Вот он, слева, стрелок.

Женщина кивнула. Для этих карточек чаще снимались в помещении, пробормотала она. Взгляд ее стал сочувственным. У вас случайно нет с собой его писем?

Совсем мало, сказала КонаЛи, это письма к моей матери. Она достала пожелтевшие конверты, адресованные миссис Элизе Коннолли на почтовую ячейку в Уэстоне.

Служащая взглянула на штемпели. Знаете, сказала она, я здесь тридцать лет работаю. Бойцы часто писали на банковских квитках дату, место, какую-то фразу. Я все это храню в отдельной картотеке. Пойду гляну, нет ли чего с его именем. Она отошла от окошечка, остановилась перед деревянным картотечным ящиком у противоположной стены.

КонаЛи услышала, как поворачивается ключ, отвернулась. Второй день Нового года, зимнее небо светилось пронзительной чистой голубизной, уэстонскую улицу Мейн припорошило снегом. Дервла умерла за неделю до Дня благодарения два года назад, и любая мысль, любой взгляд на чистое зимнее небо в эти недели между двумя праздниками вызывали у КонаЛи образ обложенного камнями холмика на ее могиле. В ту осень до самого ноября стояла непривычно теплая погода – второй раз такое выпало на протяжении жизни одного поколения, говаривали люди, с зимы семьдесят четвертого. Могилу они выкопали глубокую, ибо земля не промерзла, завернули Дервлу в саван и обложили камнями по кругу, а второй бордюр из круглых камней провели по верху. Дервла просила, чтобы камней было побольше, она назвала КонаЛи имя, которое забыл ее отец, вручила ей его сберегательную книжку и армейское свидетельство. Дервле больше не странствовать, сказала она, ни душой, ни во плоти, к дальним землям и океанам, даже с этой горы уже не спуститься. Она горевала по сыну, но чувствовала, что его сила вернулась к ней в КонаЛи. После Лечебницы они прожили с Дервлой почти семь лет, она и Плевел – КонаЛи взяла на себя почти всю работу по хозяйству и по ходу дела учила Плевела сбывать травы и настои на рынке, охотиться, обихаживать растения. Рядом с ними часто крутился Парнишка – когда подрос и уже мог сам добраться верхом от материнской хижины. Соседка, приемная мать, привела его в гости спустя несколько недель после их возвращения. Ей стало любопытно – а может, захотелось услышать женские голоса. Близнец на третьем месяце жизни умер от пневмонии. А соседка, которая взяла близняшку, давно уехала с кряжа. Как бы то ни было, именно по Парнишке КонаЛи скучала сильнее всего. Признала его в первый же миг, хотя времени прошло предостаточно, а когда он стал расти у нее на глазах, их взаимная приязнь только окрепла. Она старалась поддерживать близкие отношения, приглашала вдову с ребенком в гости к ужину или по праздникам. Парнишке сравнялось двенадцать лет – рослый и крепкий, он походил на их мать. Да и вообще они выглядели как брат с сестрой, и КонаЛи с легкостью выучила его читать. Ему бы пойти в школу в городе. Может, мать Парнишки – а лет ей уже