Марго уставилась на меня. Ее взгляд будто говорил: «Глупое, несмышленое дитя».

– Тедди, – медленно произнесла она, – чем, по-твоему, занимается Дэвид?

– Международной торговлей, – ответила я, хоть и догадалась по ее выражению лица, что ответ неправильный.

– Тедди, – снова произнесла она после долгой паузы. – Я правда иногда не понимаю, ты действительно такая глупая или просто делаешь вид?

Не думаю, что Марго хотелось со мной разругаться. Судя по интонации, она даже не пыталась меня оскорбить. Наверное, просто старалась быть со мной честной, и, откровенно говоря, не то чтобы я была с ней не согласна. Всю жизнь я ждала, пока кто-нибудь задаст мне этот вопрос. То же было, когда Дэвид говорил: «Тедди, может, ты просто не умеешь обращаться с деньгами, может, ты просто не научена за собой убирать, может, ты правда не понимаешь, зачем вставать с кровати по утрам?» Я всегда думала: «Так и есть. Почему ты не заметил этого раньше?»

– Что ты хочешь сказать? – спросила я.

– Дэвид пропадает в Милане не потому, что продает запчасти к «Фиату», Тедди, – ответила Марго. – Он работает на Центральное разведывательное управление.

Я даже не знала, что это такое. У меня весьма слабое представление о подобных вещах, хотя, когда я в этом признаюсь, никто никогда мне не верит.

Впрочем, Марго поверила.

– Ты понятия не имеешь, – сказала она, – чем жертвует твой муж. Ты не понимаешь… И не заслуживаешь…

Она все больше горячилась, и мне вдруг пришло в голову, что Марго испытывает некую странную любовь к моему мужу. Неужели Дэвид – предмет чьих-то воздыханий?

Не следовало этого делать, но я засмеялась, чем еще больше распалила ее гнев.

– Он там рискует жизнью ради своей страны, – дрожащим голосом произнесла она, – а ты тут в Риме спишь целыми днями, разбазариваешь его потом и кровью заработанные деньги на… всякую ерунду!

До меня дошло, что Дэвид говорил в посольстве обо мне и о том, какие хлопоты я ему доставляю. Откровенничал с Марго и Бог знает с кем еще. Какое унижение. Но что меня действительно интересовало – если все это время меня обсуждали за моей спиной, если все за мной наблюдали, почему никто не попытался помочь? Почему никто не спросил, как я?

Похоже, шпионом Дэвид был неважным, раз всего этого не видел. Я даже не знала, в чем заключалась его работа на ЦРУ, но представляла, как Дэвид внедряется в ряды миланских радикалов, выведывает их тайны и отчитывается. Возможно, он даже завел интрижку с одной из женщин-информаторов – какой-нибудь прелестной юной анархисткой по имени Елена, которая носит берет и испытывает более глубокие чувства, чем я, просто потому что родилась в эпоху войны, потому что за что-то сражается.

Я хорошо себе представляла эту картину: Дэвид тянется через стол в appartamento[24] к итальянской анархистке-информатору Елене, на ней черная водолазка, ее узкое лицо согрето пламенем свечи. Скорее всего, она стройная, ведь, вне всяких сомнений, страсть к делу сожгла в ней все лишние граммы жира. Дэвиду это понравилось бы. Он оценил бы тяготы ее жизни, ее серьезность. Особенно если бы война сделала Елену сиротой.

Учитывая обстоятельства, мне стоило бы переживать, что Дэвид вооружится своими особыми шпионскими навыками и раскроет меня. Выяснит, что я водила его за нос, и не только с фотографией, но и со всем остальным, со всем моим прошлым, с Евгением Лариным и другими – а другие были; узнает о каждом крохотном потворстве своим желаниям, каждой маленькой лжи, каждом доказательстве того, что я испорченный товар, о Сестрице и безумии, которое, я была в этом уверена, сидело и во мне.

Но мне не было страшно. В тот момент я испытала лишь облегчение.

Во-первых, потому что это означало, что ему совсем нет до меня дела. Он ни за что не узнает о фотографии: если его профессия – раскрывать тайны, но он даже не догадывается, насколько я испорчена, то либо он совсем не интересуется мной, либо все видит, просто ему плевать.

А во-вторых, мне стало легче, потому что я наконец поняла: мы одинаковые. Да, я лгунья, но и он не лучше. И неважно, что его обман служит высшей цели: Дэвид поступает как патриот, он борется с коммунизмом на шахматном поле. Разве и моя ложь, как и его, не была оправданна? Разве я не лгала и не продолжала лгать ради самой важной на свете цели – спасения собственной жизни?

Я даже почувствовала капельку – всего капельку – превосходства. Ведь я хотя бы пыталась покончить со своей ложью. У меня хотя бы был план, как стать настоящей.

Я снова рассмеялась.

– О да, конечно, – сказала я. – Уверена, все так и есть.

Марго снова уставилась на меня, а потом сказала:

– Он говорил мне, что ты такая.

Мне нечего было на это ответить.

После этой небольшой колкости Марго удалилась. Она куда-то собиралась вечером, я догадалась об этом по ее помаде – неподходящий оттенок для ее цвета кожи, хотя откуда ей было это знать, – и маленькой бакелитовой заколке в непримечательных каштановых волосах. Как здорово, наверное, быть серьезным человеком, подумала я. Считать, что ты познала жизнь.

Наверное, шла ужинать со своим ухажером, каким-нибудь итальянским учителем постарше. Меня позабавила внезапно промелькнувшая мысль о том, что Марго идет на свидание с Дэвидом, что ее заступничество было свидетельством их страстного романа, но вызвать в себе большой интерес к этой идее мне не удалось, к тому же Дэвид никогда бы так не сделал. Он беспрекословно подчиняется правилам, это была одна из причин, по которым он не мог со мной ужиться. Я понимала, что даже анархистка Елена, скорее всего, была просто выдумкой.

Я представила, как Марго с учителем идут ужинать в какое-нибудь уютное местечко, заказывают телятину и домашнее вино, а потом возвращаются в ее крохотную квартирку-студию на берегу реки, чтобы заняться любовью, и когда они говорят друг с другом, то ничего не утаивают, не требуют друг от друга ничего, кроме приятной компании. Он будет мириться с ее случайной грубостью, ее юношеской верой в то, что можно самостоятельно пробить себе дорогу, а она полюбит его за морщинки в уголках глаз и мягкое отношение к миру, так непохожее на самоуверенность, а иногда и надменность мужчин с ее работы. Ее учитель-итальянец не пытается подогнать мир под свое видение; он наблюдает, впитывает, восхищается и осмысляет.

По моим представлениям, в жизни Марго все было на своих местах: пять блузок и три юбки, кругленькая сумма, отложенная на черный день. Она ела, когда испытывала голод, и переставала есть насытившись. Я представляла, как она проводит ночи, когда итальянского любовника нет рядом, – сидит в кровати, откинувшись на изголовье, на тумбочке горит лампа, Марго умиротворенно читает около получаса что-нибудь умное из Джоан Дидион или Вирджинии Вулф, а потом выключает свет и спит крепко, возможно, не видя снов. Вряд ли она хоть раз просыпалась с черными кляксами туши на наволочке и фотографией в сумке – свидетельством ее вчерашних прегрешений.

Мне вспомнилось, как однажды, на одной из вечеринок или обедов, где мы пересекались, Марго сказала, что не видит оправданий безделью; у ее отца, объяснила она, была присказка, которой он научил своих детей: «Если тебе не нравится порядок вещей, пойди и измени его».

Как просто это звучало. Словно нет ничего легче, чем делать то, что от тебя требуется. Приводить в движение шестеренки своей жизни и надеяться, что тебе удастся предсказать, каким будет результат.

Секретарша Волка сказала, что, вероятно, он освободится после пяти тридцати, и, пока стрелки отсчитывали минуту за минутой и я становилась ближе к моменту, когда придется рассказать ему о Мауро, фотографии, о том, что наша сделка не состоялась, мне начало казаться, что я могу умереть. Острая боль в груди становилась все сильнее, и сколько бы я ни пила воды из стакана, который принесла из мини-кухни внизу, в горле