Доктор Стори, а как вы думаете, может быть, мы, когда наедине, можем обращаться друг к другу по именам? Я бы тогда вас называла Томас.

А я вас – Дженет.

Да. Для вас пускай будет так.

Прогресс выглядел настолько стремительным, что он до сих пор ни разу не усомнился в ее ответах. Перечитал слова снова. Возможно, она лишь пытается показать ему себя с приемлемой стороны. Неважно. Нынче вечером – прогулка в экипаже с ее сиделкой. Они поговорят еще, будут продвигаться в ее темпе. Ее притягательные свойства, явно утонченное воспитание, то, сколь полезной она может ему оказаться в работе… Он позволял себе вообразить ее полностью исцеленной, перед ней новая жизнь, она стоит в белой ночной сорочке перед зеркалом его бюро. Руки его – совершенно непрошено – будто скользнули по ее обнаженному телу.

Ему сорок пять. Много лет назад, будучи еще молодым врачом в Пенсильванской больнице, он ухаживал за порядочными молодыми квакершами. Его суженая как раз обдумывала его предложение, но тут ее замужняя сестра ему сообщила, что их «общую знакомую» сильнее интересует другой поклонник. Он написал ей записку, освобождая от обязательств и желая счастья. Через несколько недель та самая сестра пришла к нему с предложением, которое крайне аккуратно облекла в словесную форму. Он и так уже был их семейным врачом, виделись они часто. Лет ей было больше, чем ему, она вышла замуж за влиятельного торговца-квакера намного ее старше. Она желала остаться бездетной и с готовностью просвещала его касательно интимных радостей и предосторожностей, поставила запрет на письма, записки, подарки, клятвы и признания, при этом каждый месяц аккуратно предоставляла себя мужу, называя это обязанностью. Его взрослые дети сочли бы нового отпрыска обузой, а сама она видела в беременности «русскую рулетку, в которую женщины вынуждены играть». Будучи богатой, от него она требовала только скрытности и верности. Он тешил себя тем, что любит и любим, и это могло бы продолжаться до бесконечности, если бы ее муж, отметив шестьдесят пятый день рождения, не решил увезти все семейство на Континент.

Возраст у него уже подбирался к сорока, он ощутил полную неприкаянность, начал писать о смерти матери, одновременно принуждая себя посещать ужины, приемы, лекции. Расширил круг служебных обязанностей, стал помогать дяде с его процветающей филадельфийской практикой, брать больше частных пациентов. Одна приятная вдова созналась ему в том, что причина нервного срыва у ее взрослого сына – насилие со стороны покойного мужа, что муж измывался над ними обоими. Не будучи его пациенткой, она попросила совета – сын ее в это время с успехом заканчивал у него лечение. Чуть позже она сказала ему, что будет не против продолжить дружбу. Между ними возникла приятная и ненавязчивая близость. Он сосредоточился на карьере, каждый из них жил своей жизнью, и, уехав сюда, он все это оставил в прошлом. Должность Главного врача в преобразованной «Лечебнице для душевнобольных "Транс-Аллегейни"» оказалась амбициознейшим начинанием. Никто еще не получал подобного назначения в столь молодом возрасте, и он полностью посвятил себя внедрению «морального лечения» в этих далеких от городских улиц горах.

Минуло четыре года, и теперь мисс Дженет его пациентка. Восстановившись под его опекой, может стать и чем-то большим. Удачный второй брак его дяди Киркбрайда – неоспоримое свидетельство того, что «моральное лечение», безопасность и отдых способны исцелить даже тех, кого душевная травма ввергла в немоту. Стори убежден: благодарность за спасение живет даже дольше, чем любовь.

Не следует пренебрегать… обычными развлечениями… а прогулки в экипажах принесут многим несомненную пользу.

ДОКТОР ТОМАС СТОРИ КИРКБРАЙД, 1854 ГОД

КонаЛи

ПРОГУЛКА В ЭКИПАЖЕ

Ранним вечером вокруг почти никого, лишь те, кто ждет экипажа. На мне свежий передник, и Мама сказала, что ей по душе моя прическа и румяна, но меня так и тянуло сбежать обратно в здание. В воздухе слегка пахло сиренью, хотя тяжелые кружевные грозди давно опали. Мама подошла ближе, источая запах цветочных духов, в руке сумочка с бахромой и новая шелковая накидка – все это явно подарки от Общества содействия. Эти городские дамы окружали ее особым вниманием, меня же знали плохо и тесно с ней не связывали. Ты ей не родня, ты служанка. Папа сказал это в повозке на рассвете того дня, когда мы сюда прибыли. Но теперь он сидит под замком в самой дальней палате, а меня Мама берет с собой на прогулку. Она стояла на ступеньку меня выше, волосы взбиты в шиньон, выпущено несколько завитков. Я гадала, где она научилась так изысканно причесываться, а еще играть на пианино и клавесине. Неужели она всегда это умела?

Дожидавшиеся первой очереди на прогулку стояли с нами рядом у широких ступеней Лечебницы, а на садовых скамьях сидело девять или десять хорошо одетых дам. Две горничные подавали им лимонад с подносов. Эти дамы пользовались привилегией посещения города, а еще они иногда катались, по четверо в экипаже, по широким тенистым дорожкам до разворота в верхней части леса. Мама была из их числа, но она не любила покидать территорию, а в город не ходила вовсе. Дамы вроде нее в определенные вечера совершали прогулки в экипаже вместе с Матроной Бауман и старшими врачами.

Раздался дребезг. Мама взяла меня под руку, и тут из-за здания Лечебницы показались упряжки подобранных в масть лошадей. Экипажи, будто черные драгоценные камни, высоко сидели на ярко-красных колесах, сердце у меня застучало. Лошади без остановки вбежали на длинную подъездную дорожку Лечебницы, двигаясь в сторону дороги и города. Взбудораженные дамы тихо зааплодировали, принялись перешептываться, восхищаться. Прогулка явно была своего рода ежедневным представлением. Возницы развернулись на дороге, вернулись на подъездную дорожку, экипаж поменьше покатил в нашу сторону. На козлах, держа в руках поводья, сидел Ночной Страж. По рукам у меня побежали мурашки – ведь ему положено оставаться в Лечебнице. В вечерние часы этих не по сезону теплых дней мужчины – обитатели дальних флигелей – буйствовали, кричали сквозь толстые прутья на открытых окнах. Мне каждый раз казалось, что я слышу голос Папы.

Мама, а Ночной Страж часто правит экипажем?

Нет, никогда, сказала Мама.

На мой белый передник упали клочки зеленого листа. Я подняла голову – Плевел смотрел на нас с большого дерева у входа в Лечебницу. Он пристроился на нижней ветке и горстями кидал вниз разодранные листья. Я смахнула лишнее с волос и плеч, и тут Ночной Страж туго натянул вожжи, привязал их к какому-то незримому выступу или крюку. Лошади нервничали, закидывали головы, расчесанные чубы и гривы сияли, Ночной Страж спустился с козел, начал их оглаживать, успокаивать. Я заметила у него под ногами на козлах приклад винтовки. Новый поток листьев, на этот раз целых, пролился к моим ногам. Плевел растянулся на ветке, свесив конечности, будто фокус показывал. Ночной Страж проследил за направлением моего взгляда, посмотрел на него строго, как недовольный отец. Плевел полез выше, где не видно.

Тут Мама потянула меня за собой, а Ночной Страж подошел нас подсадить. На нем были брюки, сюртук и форменная фуражка, надвинутая низко, чтобы скрыть наглазник, но двигался он так, словно был не в форме и не на работе. И вот мы все втроем оказались совсем рядом перед блестящей черной дверцей экипажа. Наше отражение в стекле напоминало картину – образ, застывший в мыльном пузыре, который того и гляди поднимется и улетит.

Мистер О'Шей, сказала Мама чуть слышно.

Ночной Страж вытянул руку, открыл дверцу. Мама подобрала юбки, оперлась на его ладонь, встала на металлическую подножку. Юбки скользнули внутрь. Меня так ошеломила волна белой ткани, скрывшаяся в темноте, что я не могла сделать ни шагу. Ночной Страж кивнул мне, и я увидела, что его единственный карий глаз обрамлен густыми черными загнутыми ресницами – любая