– Это не для тебя, сестра, – с улыбкой ответила Меса.

– Не для меня? А что тогда для меня?

– Думать о том, как защитить всех нас, понимать, как правильно действовать в эти безумные времена. Вот это – твое дело. Еще в детстве, когда мы играли, ты всегда хотела быть царицей, помнишь? И сражалась против царей соседних стран, строивших коварные замыслы.

– Да, ты права… – проговорила Юлия почти шепотом, вспоминая бесконечно далекие времена своего эмесского детства.

Они помолчали.

Ребенок снова заплакал.

– Хочет есть, – объяснила Меса.

Не вставая с места, Юлия крикнула:

– Каллидий!

Атриенсий мгновенно появился на пороге:

– Да, госпожа?

– Кормилицу. Сейчас же, – велела Юлия.

Каллидий бегом отправился на поиски. Вскоре вошла Луция, в белоснежной тунике без единого пятнышка. Волосы ее были убраны в пучок, взгляд устремлен в пол.

– Что я могу сделать для вас, госпожа?

– Малышка голодна, – сказала Меса.

Подойдя к кровати, на которой лежала хозяйка, Луция взяла девочку и удалилась. Она обнажила грудь и поднесла к ней новорожденную. Плач прекратился.

Сестры остались в комнате одни.

– Нам надо поговорить о том, о чем ты меня спрашивала, – сказала Юлия, вознамерившись поменять предмет беседы.

– О чем же?

Когда Авита заплакала, у Месы все мигом вылетело из головы, и она забыла о своем вопросе.

– О том, что будет сейчас. Нам придется снова пуститься в путь… – Увидев страх на лице сестры, Юлия предостерегающе подняла руку: «Не перебивай». – Я все обдумала. Мы должны направиться на юг. Я хочу сказать, Септимий должен направиться на юг со своими легионами, чтобы свергнуть этого самозванца Юлиана, продажного до мозга костей, купившего высшую власть у преторианцев на позорных торгах. Но ясно, что тебе следует отдохнуть. Тебе и так пришлось выехать из Рима с младенцем в чреве. Правда, у нас не было выбора: нельзя было оставлять женщин и детей из нашей семьи на милость тому, кому достанется Рим. Он достался Юлиану. Нужно помнить о том, что говорил греческий врач. Оставайся здесь, восстанавливай здоровье, заботься о своих дочерях. А я буду сопровождать Септимия, взяв с собой Бассиана и Гету. Я не хочу разлучаться с мужем, особенно в это тяжелое время. Это придаст ему сил. С тобой все по-другому: ты не его супруга и пребываешь вдали от Рима. Здесь ты будешь в безопасности. Я все обсудила с Септимием, он выделит войска для охраны границы. У меня был разговор и с Галеном: он тоже остается, чтобы работать в валетудинарии. Позже, когда все это закончится, мы призовем его ко двору и он вернется в Рим. К тому времени мы уже будем знать, из чего исходить и где встречаться: Септимий, мы с тобой, мои сыновья, твои дочери и, конечно же, твой муж Алексиан.

– Видишь, ты все время это делаешь.

– Что я делаю?

– Думаешь о том, как защитить нас, о том, что лучше для каждого из нас здесь и сейчас.

– Это выходит у меня лучше, чем возня с детьми.

Тут в комнату вбежал четырехлетний Гета, захлебываясь слезами. На голове его зияла рана.

– Мама, мама! – кричал он, прижимая ко лбу окровавленную руку. – Бассиан кинул в меня камень!

Виновник происшествия появился вслед за братом.

– Он плюнул в меня! Мы бегали наперегонки, я пришел первым, и вот он злится!

– Во имя Элагабала, замолчите оба! Разве не видите: ваша тетя отдыхает. Прочь из дома! И ведите себя хорошо!

Дети направились к двери. Гета стукнул брата кулаком по спине, Бассиан развернулся и ответил ударом в плечо. Их мать уже повернулась к сестре и не видела, что делается, – или притворялась, что не видит.

– Нет, дети – это не твое, – смеясь, заключила Меса.

– Я люблю их, но, когда они безобразничают, а у нас важные дела, я прихожу в отчаяние.

– Да, но ведь они еще маленькие.

– Что ж, придется им поскорее вырасти. – Юлия снова уселась рядом с сестрой. – Знаю, знаю… – добавила она с долгим вздохом, – я иногда бываю с ними очень строгой, даже холодной и суровой… Думаешь, я этого не вижу? Но рано или поздно они станут мужчинами, получат под свое начало легионы, как их отец. А тех, кому предназначено повелевать людьми, нельзя воспитывать одной лишь лаской… – Юлия отвернулась; глаза ее увлажнились, но она не желала этого показывать. – Бывают дни и ночи, когда мне хочется обнять их со всей силой, покрыть поцелуями. Я строга с ними потому, что мир, в который они войдут, обойдется с ними еще строже. Особенно теперь, когда их отца провозгласили императором. Я хочу видеть их сильными и решительными, хочу, чтобы они не прятались за спину матери.

Юлия замолкла. Сестра смотрела на нее, не говоря ни слова.

Наконец Меса заговорила, желая изменить ход беседы, отвлечь Юлию от мыслей о ее материнских чувствах: как выяснилось, они были присущи ей не меньше, чем другим женщинам, просто прятались очень глубоко.

– Ты все играешь.

– В кого?

– В царицу, что расправляется со своими врагами. Это видно по блеску твоих глаз, хоть в них и проступили слезы.

– Да, наверное… Так или иначе, мне эта игра подходит. Я ведь всегда побеждала, так?

И Юлия утерла слезы. Она знала, что в ней должна возобладать другая Юлия: строгая, сильная, неуязвимая с виду.

Меса кивнула. Конечно, Юлия всегда одерживала верх в их детских играх. И все же Меса прибавила:

– Но это не игра, а жизнь, сестра моя.

Юлия утвердительно наклонила голову:

– Я знаю. Именно поэтому сейчас так важно выиграть.

XXVIII. Замысел Юлиана

Императорская ложа Большого цирка, Рим Апрель 193 г.

Император Цезарь Марк Дидий Север Юлиан Август появился в ложе обширного стадиона и приветствовал народ Рима, вытянув правую руку[24]. Трибуны были забиты до отказа. Похоже, ни быстрая смена императоров – Коммод, Пертинакс, Юлиан, – ни мысли о том, что наместник Септимий Север, сам провозгласивший себя императором на севере империи, готов двинуться на город со своими легионами, чего не случалось уже более ста лет, ни рост цен на хлеб не могли оторвать римлян от их любимого занятия – гонок на колесницах. Зная это, Юлиан пустил часть тех денег, что оставались у него после выдачи преторианцам, на впечатляющее зрелище – колесничные гонки.

– Император, император!.. – восклицали собравшиеся.

Юлиан восседал на массивном троне, установленном на пьедестале, чтобы было легче следить за ходом состязаний. С лица его не сходила улыбка, он обращал ее то к одной части зрителей, то к другой. Его жена Скантилла,