всё рассчитал грамотно, а бойцы, люди бывалые, с поставленной задачей – не дать убежать с поляны ни одному предателю – справились на «отлично», поэтому теперь надо было уходить, и немедленно. Лес оглашался новым собачьим лаем, который по ярости далеко превосходил прежний. И опять сквозь лай отборная матерщина и короткие автоматные очереди: оказавшиеся недалеко бандеровцы спешили на помощь попавшим в переделку дружкам. Правда, помогать было уже некому. Прокоп еще раз окинул цепким взглядом поле боя и скомандовал:
– Разведчики, вперёд! Уходим так же: Семенчик – направляющий, Антропов – замыкает группу.
И спустя минуту бойцы растворились в высоких, теряющихся в густом тумане камышах. Собаки, выскочившие через некоторое время на берег, покрутились, попрыгали, повизгивая от нетерпенья и охотничьего азарта, даже пробовали вбежать в мутную, подёрнутую ряской, болотную жижу, да всё без толку – кто же отыщет след в воде! А верховой нюх им сбивали вонючие газы, которые по мере того как туман начал рассеиваться и таять, едко и слоисто поплыли по поверхности с болота на берег.
Выбежавшие на козырёк бандеровцы открыли по болоту ураганный огонь, пули срезали ближние тростинки камыша и терялись в молочной дали, однако разведчиков достать уже никак не могли, те, пройдя метров пятнадцать вглубь, круто свернули вправо и убрели наискосок из зоны предполагаемого обстрела. Роман Семенчик, выросший в этих топких местах, ориентировался в болотах не хуже, чем Прокоп Загайнов в дремучей тайге.
К полудню подуставшая группа выбралась на лесистый островок, где под могучей кроной столетнего дуба устроили привал. На костёр насобирали только сухие ветки, чтоб не дымили и не выдали тем самым их укрытия. Мало ли чего не удумают взбесившиеся фашисты для их поимки, а уж авиацию-то точно поднимут в небо: погода ясная, наблюдатель с низко летящего самолёта-рамы не разглядит разве что бобра в протоке, зато уж ладно срубленные хатку и плотину зверька всегда сможет не только рассмотреть, но и, смеха ради, расстрелять пулями, хоть автоматными, хоть более крупного калибра из спаренного пулемёта. Что уж здесь говорить о целой группе людей, которых, надо полагать, усиленно ищет вся окрестная сволочь! Поэтому и костёр развели на короткое время: вскипятить воду да подсушить одежду. И тут же, растащив головёшки по полянке, аккуратно их притоптали сапогами. Поскольку заливать водой – это рискованно: стоит хоть каплю плеснуть на огонь, дрова недовольно зашипят, и вверх, ватными указателями их местонахождения, устремятся клубы сырого дыма.
– Так, ребята, у нас есть час передышки. – Прокоп окинул отеческим взглядом прикорнувших у дуба бойцов. – До заката мы должны выйти в район Поставцов. Там, по агентурным сведениям находится объединённый штаб бандеровцев, власовцев, латышских и литовских легионеров. Наша задача – разгромить его. «Языков» не берём. Действовать надобно быстро и аккуратно. Немцы наверняка усилили охрану. Наш козырь – внезапность. Андреев, приготовь толовые шашки и бикфордов шнур, чтобы всегда были под рукой. Всем ишо раз проверить и почистить оружие. Драка нас ждёт нешуточная, – старший сержант потрогал жёсткими пальцами небритый волевой подбородок и усмехнулся: – Ну, да ежли бы впервой!
Фенька-Стрелок, уже больше десяти лет выдающая себя за бывшую учительницу Елизавету Алексеевну Романову, энергично стуча по доскам каблуками яловых сапог, изящно облегающих полноватые икры, взбежала на широкое крыльцо бревенчатого дома с фашистским красным флагом со свастикой в белом кругу. Серый мундир с петлицами унтер-офицера зондер-команды, строгая прямая юбка до колен, пилотка с эмблемой – молнией в эмали, круглое белое лицо, с ямочками на щеках, на лбу и под глазами ни одной заметной морщины, – пожалуй, всё названное человека неискушённого легко могло бы навести на мысль, что перед ним, весьма удачно воплощённое в строгой безукоризненной женщине, само арийское совершенство. Вот только разве что глаза, пустые и безжизненные, выдавали и возраст, бабёнке было чуть за сорок, и то, что владелица их жизнью-то изрядно и помята, и потрёпана.
После лагеря, откуда Фенька освободилась в середине тридцатых, она по-тихому устроилась в подмосковном Клину работать на ткацкую фабрику, сначала уборщицей, а спустя год перебралась в швеи-мотористки. До войны себя никак не проявляла, сошлась с одним слесарем, он оказался мужиком запойным. Трезвый – тише воды и ниже травы, несмотря на то что руки, как клещи, и силы в огромном мускулистом теле на десятерых. А как только попадала капля в рот, хоть святых выноси. Крушил всё подряд, горланил до утра революционные песни, всё вспоминал какого-то боевого друга-товарища комиссара Эдьку Фогельмана, утомившись, падал на стол и, зажав лысеющую голову тяжёлыми своими лапами, начинал тонко так, с бабьим подвываньем и причитаньем, плакать и стонать: «Ох-ушки, не будет мне прощенья, ироду, вовек за все-то сгубленные мной души невинные!» Дождавшись этих стенаний мужа, коротавшая ночь под своими разбитыми окнами во дворе Фенька вздыхала и возвращалась домой. Презрительно обойдя беспробудно храпящего Спиридона, она проходила в свой закуток и ложилась покемарить до смены. Но однажды всё это кончилось. Слесаря нашли, вмёрзшего в ноябрьскую, подёрнутую колким леденистым снежком лужу, недалеко от их домика. Затылок у него был проломлен, как определили следователи, – ударом молотка сзади. Убийцу не нашли. Фенька на похоронах сидела у гроба вся в чёрном, со скорбными кругами под красивыми, слегка подкрашенными, отсутствующими глазами.
Как началась война и немец подкатился к Москве, всех жителей прифронтовой полосы стали гонять на рытье оборонительных рвов. Там-то её с другими ткачихами и сцапали неожиданно прорвавшиеся в наш тыл мотоциклисты. Весёлые немцы ловили по полю разбежавшихся девушек и женщин, ловко валили в траву, отчаянно сопротивлявшихся и царапающихся тут же пристреливали. Однако Фенька-то не дура, она стояла, потупив взор и поджидала своей очереди. Но то ли одетая в фуфайку Фенька не глянулась никому из охальников, то ли им хватало молоденьких, но ни один, даже самый задрипанный фрицик на неё не позарился.
Нет, один всё-таки нашёлся. Тощий, длинный, как жердь, носатый, с глубоко запавшими, водянисто-голубыми глазами, ефрейтор так саданул зазевавшуюся Феньку прикладом карабина меж лопаток, что она растянулась на рыхлой земле и инстинктивно попыталась отползти в сторону. Но не тут-то было! Хохочущий ефрейтор вспрыгнул Феньке на спину и, балансирую в воздухе, кованым сапогом больно вдавил вихляющиеся женские ягодицы в жёлтый суглинок. Солдаты, что сгоняли ткачих в одну кучу, на какое-то время даже оторвались от этого занятия и загоготали от щенячьего восторга, держась за животы и показывая руками на всё еще качающегося верхом на поверженной Феньке долговязого ефрейтора.
Спустя пять минут раздавленная и помятая Фенька-Стрелок робко поднялась с земли
