– Какими такими опупантами, сынок? – раскрыл в недоумении рот Северьян Акинфыч.

– Как? Вы разве не знаете, – пришёл черёд удивиться Сашке Грушакову. Он еще раз внимательно оглядел с ног до головы деда, потом перевёл взгляд на суровую, с отрешёнными глазами под низко повязанным чёрным платком старуху и затараторил как на собрании: – Вот уже третий год Советский Союз воюет с фашистской Германией, которая в 41-м году вероломно напала на нашу Родину. Хотела захватить Москву, но мы столицу отстояли, и теперь доблестная Красная армия гонит врага в шею с нашей земли! – с пафосом закончил Сашка.

– Опять война, ли чё ли? И снова с германцем! Вот неуёмные суседи у России! – изумился Северьян Акинфыч.

Матушка промолчала, лишь скорбно поджала сухие губы.

– А вы здесь, стало быть, живёте себе в темноте и косности, оторванные от наших свершений. – Сашка бы не был Сашкой, если бы не скатился в очередной раз к своим красным проповедям. – И в ус не дуете, когда вся страна напрягается из последних сил, чтобы одолеть ненавистного врага!

– А что, Северьянушка, нынче все геологи такие речистые? – оборотившись к сторожу, бесцеремонно прервала разгорячённого оратора матушка Варвара. – Накорми гостя и определи ему постой в сторожке у ключа под скалой. Не обессудь, Павел Константинович, но устав наш не велит чужакам по вере переступать порог наших святынь.

Сашка скривился, но ничего не сказал в ответ, а про себя зло подумал: «У-у, старая карга! Попалась бы ты мне в Талове, да хоть бы и на одной из наших комсомольских антирелигиозных красных пасхах! Вот бы мы тебя с ребятами враз переучили! Новых бы святынь на тебя столь навешали, что б переломать всё твоё мракобесие!»

– Угомони свой гонор, парень! Ни тебе меня переучивать, – настоятельница проницательно усмехнулась. – Ступай за Северьяном Акинфычем да подумай крепко – кто ты и зачем на этой земле.

Сашка так с открытым от изумления ртом и повернулся, да еще и шага три прошествовал вслед за семенящим к скале сторожем, пока не нагнал того.

– Дед, скажи, а она не ведьма?

– Свят, свят, сынок, чур меня! Уж не повредился ли ты головой на перекатах?! Такое говорить про святого человека! – Бедного старика даже пот прошиб от жгучей растерянности и недоумения от подобных богохульных слов. Он как-то непроизвольно отодвинулся от Сашки. А тут уж и пришли к сторожке.

– Располагайся, Павел. Здесь всё есть. – Северьян Акинфыч обвёл взглядом маленькую, чисто прибранную комнатку с иконами и лампадкой в красном углу, с печуркой и подслеповатым оконцем. – Топчан застелен свежим бельём. Посуда, отдельная для тебя, на столе. На оконце иголка и тюрючёк с нитками. Рубаху, чё я тебе порвал, заштопай. – Старик с минуту помолчал, напряжённо размышляя о чём-то, а потом твёрдым, несвойственным ему голосом сказал: – Как я понял, ты из новых людей, из тех, кто замахнулся на самого Спасителя. Слушай, Павел Константинович, каково моё к тебе требование: будешь покуль здесь. К сёстрам – монахиням, их троё, не приближаться. Увижу, возьму грех на душу – застрелю. Смолоду всякого зверя брал с одного выстрела. – Северьян Акинфыч еще помолчал и, уже смягчив интонации, молвил: – Душа твоя, парень, нараскоряку, зыбко тебе, студёно живётся. Надобно искать выход из потёмок, в кои втиснули душу твою недобрые люди. Покуль отдохни, подумай. А я за трапезой схожу, – и старик вышел, неслышно прикрыв за собой дверцу.

Оставшись один, Сашка дал волю досель с огромным трудом сдерживаемым чувствам. С ненавистью вперил шалые зыркалы в икону, так бы и прожёг образа насквозь, чертыхнулся, смачно сплюнул себе под ноги, бешено махнув рукой, смёл деревянные долблённые кружку, ложку и миску с накрытого холстинкой стола на земляной пол и, обхватив голову руками, крутнулся пару раз и рухнул на топчан.

Отчаяние второй раз за нынешний скверный, прямо сказать, злополучный для Сашки день железными тисками сдавило ему виски. Что делать в этом закупоренном со всех сторон мирке ему, комсомольцу – ударнику? Якшаться с выжившими из ума старорежимными трухлявыми стариком и старухами, свалившимися на его бедную голову, как из дореволюционной кинохроники, что иногда в целях пропаганды показывали активистам-безбожникам перед лекциями в народном клубе. Н-да. Вот ты, Сашок, и угодил, яко кур в ощип, как говаривала покойная спившаяся маманя. Надо взять себя в руки, надо подыграть мракобесам, усыпить ихнюю бдительность да потихоньку выведать дорогу отсюда. Уж этот-то старый хрыч, что стращал ружьём, наверняка знает, как пройти белок. Да, папаня, теперь я понимаю твою ненависть к этим пережиткам прошлого! – с каким-то злорадным облегчением вздохнул Сашка и принялся подбирать с пола разбросанную посуду.

Северьян Акинфыч с котелком постной пшённой каши спешил мимо келий к калитке, когда его негромко окликнула игуменья.

– Постой, Северьянушка, опнись. Слово есть. – Старушка внимательно посмотрела в морщинистое, поросшее редкой седой бородкой, лицо сторожа и глубоко вздохнула. – Ты хоть ведаешь, кого выловил в Быструхе?

– Геолога из новых людей, – смущённо ответствовал сторож.

– Это сын одного из коноводов тех, кто тринадцать лет тому назад жёг наши деревни.

– Наши мужики такой фамилии, какова у гостя, в тую пору не сказывали.

– Не его это фамилия.

– А он кто же тогда будет, матушка?

– Бич Божий, испытанье нам за грехи наши тяжкие.

Старик оторопел и какое-то время простоял молча, потом осмотрелся по сторонам, нет ли кого поблизости, и, набрав полную грудь настоянного на хвое воздуха, убитым голосом проронил:

– Так, может, мне его, того, обратно в реку вернуть?

– Не уподобляйся, Северьян Акинфыч, гонителям нашим, – раздельно произнесла настоятельница и добавила строго: – На всё Божья воля. Ты думаешь, пришелец сказал что-то новое? Для тебя – да, я же о страшной и кровопролитной войне, что ведёт с врагом Россия, знаю давно. В июне 41-го мне был знак. Стояла глубокая ночь. Я молилась в своей келье при зажжённых свечах, и вдруг все они разом погасли. Наступила темень. Сердце моё сжалось. И в тот же миг на притворённых дверях проступило большое, светлое пятно, в котором я отчётливо различила горящие города, чёрный стелющийся дым, кровь. Эти ужасные картины длились недолго, может быть, даже одно мгновение. Неожиданно снова ярким огнём вспыхнули свечи