Разведчики, не теряя друг друга из вида, наткнулись в лесной чащобе на извилистую мелкую речушку, пробежали по ней, заметая следы, метров шестьдесят, выбрались на противоположный берег. И вот уже опытный Семенчик, осмотрительно и не торопясь, повёл их притопленной почти до пояса тропой через непроходимое, по карте, болото от одного лесистого островка к другому. Сзади послышался нарастающий гул самолётов. Группа поспешно укрылась, залегла в мочажины ближайшего островного тальника. Однако немецкая авиация и не думала сбрасывать бомбы в болото, ей была поставлена цель: смешать с землёй весь лесной массив, где последний раз видели следы русских диверсантов.

Около часа, сменяя звенья, самолёты, чем-то неуловимо напоминающие собой штурвалы гигантских плугов, с пунктирно входящими в лес лемехами – бомбами, перепахивали взрывами весь многострадальный зелёный массив. В течение всего этого часа наблюдали за бомбёжкой промокшие до нитки, изъеденные комарами разведчики. И лишь когда всё стихло и наступила звонкая, опустошённая тишина, Загайнов скомандовал подъём, и бойцы продолжили свой путь на ощупь по болоту в восточную сторону.

За время операции никто из разведчиков не был серьёзно ранен, так, царапины: Прокопу пулей сожгло кожу у виска, Володьке чиркнуло выше кисти, не задев кость, остальные бойцы разжились в бою кто синяком, кто ссадиной. Однако усталость, если и не была еще звериной, но уже ощущалась всеми без исключения. А только до линии фронта не меньше сорока километров, лесом, болотами, да еще и мимо фашистских постов и дозоров.

Задание, поставленное командиром полка, выполнено. Пункт перехода через фронт будет открыт еще две ночи. Надобно поспевать. Прокоп оглянулся и бросил острый взгляд на товарищей, что молча, с кровавыми разводьями на пятнистых маскхалатах, измазанных в болотной грязи и тине, брели вслед за ним, всмотрелся в их решительные лица, и тёплая волна накатила на сердце: успеем! Но времени на привалы, отдых и ночлеги – нет. Не удастся и Семенчику ни проведать родных, ни разузнать ничего нового о них. Чтобы попасть в его родимую деревню, надобно сделать крюк километров тридцать к северу, а кто ж им даст эти лишние сутки. Так что прости, Рома. – Загайнов остановил свой взор на сосредоточенном на том, чтобы не сбиться с тропы, Семенчике и тяжело вздохнул.

Оговоренный в канун ухода группы в тыл врага маршрут возвращения был относительно безопасным: в месте перехода из-за топких болот и дремучих лесов не было сплошной линии фронта. Если поля и луговины на всём протяжении жестокого противостояния были с обеих сторон изрыты людьми и изрезаны техникой, снарядами и бомбами, то в пункте перехода даже имелась не везде обязательная при ведении современных войн нейтральная полоса, и причём местами довольно широкая.

Под утро второй ночи группа вышла на эту самую нейтральную полосу: продольный, кочковатый лужок, с низкими и редкими пучками хвоща и осоки, волнистыми пятнами, темнеющими на бледной от лунного света песчаной земле. Измотанные двухсуточным маршем, разведчики едва переставляли ноги, когда почти одновременно все заметили какое-то шевеленье на тёмной кромке перелеска, куда они держали путь. Сил хватило лишь на то, чтобы приглядеться, что же это за шевеленье и какую опасность оно таит. На луг, навстречу группе Загайнова, такой же грязной, перемазанной чужой кровью, цепочкой и, что удивительно, примерно в таком же в количестве, похожие на привидения из похмельного кошмара, выходили из советского тыла немецкие разведчики. Были они, как рассмотрели в слабом лунном свете наши ребята, тоже оборваны и, по всей видимости, до крайности измотаны. Однако сил ни поднять автомат, ни вытащить из-за голенища финку с засохшей на лезвии кровью и броситься на фашистов в рукопашную ни у Загайнова, ни у его бойцов не нашлось. Не отыскалось этих сил и у немецких диверсантов. Поэтому-то и прошли обе группы в каком-то метре друг от друга, безразлично бросили смертельно усталые взгляды в набрякшие от хронической бессонницы и нечеловеческой кровавой работы глаза противника – и разошлись, наши – к своим, немцы – к своим.

4

Недаром сказано: не проживёшь в одном пере – облиняешь. Вот и Северьян Акинфыч, еще седмицу назад бегавший по долине яко молоденький, уже третий день не вставал, лежал, просвечивая воском худого тельца в своей келейке у калитки. Очи запавшие прикрыты, на минутку-другую с великим трудом отворит веки, охватит зрачками бревенчатые стены с низким потолком, остановит взор на затепленной лампадке под образами, неслышно выдохнет: «Осподи Исусе Христе, помилуй мя грешного!» – и зрачки погаснут, веки смежатся.

– А виной тому, что Акинфыч слёг, – шептались монахини Орина и Ефросинья, вороша подсыхающее душистое сено за поскотиной, на лугу, – лазанье в студёную Быструху за Утопленником.

Только так и не иначе называли они меж собой Сашку Грушакова, который уже шестые сутки обитал в сторожке под скалой. Монахини с ним никак не сообщались. Утром, до света выставят за калитку в горшке еду на день, вечером, по темну, заберут. Матушка однажды выходила к скале, издаля что-то молвила пришельцу, тот в ответ громко матюгнулся и так хлопнул низкой дверцей, что со стола упали на пол миска и кружка. Иконы и лампадку сторож по настоятельной матушкиной указке еще в первый день снёс из сторожки в скит.

Комнатку, кою монастырский сторож, пряча в усы и бородку добродушную улыбку, прежде навеличивал «моей стариковской светёлкой», сегодня было не узнать. Покрывальце на топчане всегда скомкано, края его засалены; не утруждая себя дотянуться до узорчатого, с вышивкой, рушника, висевшего подле умывальника, безалаберный Сашка об это лоскутное покрывальце вытирал потрескавшиеся от присохшей грязи свои узловатые ручищи. Дни он проводил в прогулках вдоль отвесных гор в поисках хоть какой-нибудь маломальской щели, через которую можно бы выбраться из этой западни.

Еще в сумерках первого дня пребывания здесь Сашка подкатил к сторожу, Северьян Акинфыч тогда еще крепился, с вопросом: скажи-ка, мол, старче, как из ваших грёбаных палестин выбраться? Ты ж мой спаситель, вот и спасай дальше – укажи выход! Акинфыч в